6.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ПЬЕТРО ПЕРУДЖИНО ЖИВОПИСЦА

Насколько бедность бывает иногда полезна талантливым людям и насколько она им помогает достигнуть совершенства и превосходства в любом деле, яснее ясного видно по деятельности Пьетро Перуджино, который во избежание крайней беды перебрался из Перуджи во Флоренцию и, стремясь собственной своей доблестью хоть сколько-нибудь подняться над общим уровнем, в течение многих месяцев в великой нужде, не имея другой кровати, ночевал в ящике и, обращая ночь в день, с величайшим рвением беспрерывно прилежал изучению своего ремесла, и, приспособившись к этому жилью, он не ведал иного удовольствия, как трудиться постоянно в этом искусстве и постоянно заниматься живописью. И вот, столь же постоянно имея перед глазами страшный призрак нищеты, он ради заработка делал такие вещи, на которые, вероятно, и не взглянул бы, если бы имел средства к существованию. Богатство же, возможно, преградило бы ему путь к достижению превосходства силой своего таланта, подобно тому как бедность открыла ему этот путь, когда он, побуждаемый нуждой, стремился подняться от ступени столь жалкой и низкой если не до верхней и наивысшей, поскольку это было невозможно, то хотя бы до такой, на которой он мог бы себя прокормить. Потому-то и забывал он о холоде, голоде, заботах, неудобствах, затруднениях и сраме, дабы получить возможность когда-нибудь пожить в достатке и покое, постоянно твердя, как некую поговорку, что после плохой погоды обязательно наступает хорошая и что дома строятся в хорошую погоду, чтобы можно было находиться под кровом в дурную.

Но, чтобы развитие художника этого стало более ясным, начав с начала, скажу, что, согласно народной молве, в городе Перудже от одного бедного человека по имени Кристофано из Кастелло делла Пьеве родился сын, во крещении названный Пьетро, который, подрастая в бедности и нужде, был отдан отцом в мальчики одному перуджинскому живописцу, который в этом занятии был не очень силен, но относился с великим почтением и к искусству, и к хорошим художникам. Он только и знал, что твердил Пьетро, какую выгоду и честь приносит живопись тому, кто хорошо ею владеет, и, подсчитывая заработки художников и старых, и новых, подбодрял Пьетро к ее изучению. И тем самым воспламенил его душу так, что им овладело стремление сделаться одним из таких живописцев, если только судьба пожелает ему помочь. И потому он часто расспрашивал всех, кто, как ему было известно, поездил по свету, в каких краях лучше всего живется людям этого ремесла, и в особенности своего учителя, который всегда отвечал ему одно и то же, а именно, что во Флоренции, более чем где-либо, люди достигают совершенства во всех искусствах и особенно в живописи, ибо в этом городе люди побуждаются тремя вещами. Во-первых, тем, что там многие порицают многое, ибо самый дух Флоренции таков, что в нем таланты рождаются свободными по своей природе и никто, как правило, не удовлетворяется посредственными творениями, но всегда ценит их ради добра и красоты больше, чем ради их творца. Во-вторых, тем, что тот, кто хочет там жить, должен быть трудолюбивым, а это значит лишь то, что он должен постоянно развивать свой талант и свой вкус, во всех своих деяниях быть внимательным и расторопным и, наконец, должен уметь зарабатывать деньги; ибо Флоренция не обладает обширными и обильными земельными угодьями, так чтобы можно было за бесценок прокормить каждого жителя, как там, где всего вдоволь. Третья вещь, не менее важная, быть может, чем остальные, – это огромнейшее стремление к почестям и славе, порожденное духом этого города в людях любой профессии, стремление, которое каждому, кто обладает разумом, не позволяет мириться с тем, чтобы люди согласились оставаться на одном уровне, не говоря уже о том, чтобы они отставали от тех, в ком они видят таких же людей, как и они, хотя и признают в них мастеров своего дела. И более того, самодовольство весьма часто доводит их до того, что, если они от природы недобры и неразумны, они начинают злословить, становятся неблагодарными и не признают благодеяний. И правда, если человек там достаточно научился и мечтает не только о том, чтобы жить день за днем наподобие скотины, и если он хочет разбогатеть, он должен уехать из Флоренции и торговать за ее пределами хорошими качествами своих творений и именем этого города, как торгуют доктора именем своего университета. Ибо Флоренция со своими художниками делает то же, что время со своими творениями: создав их, оно постепенно разрушает и уничтожает их. Под впечатлением этих советов и увещаний со стороны многих других Пьетро и отправился во Флоренцию с намерением добиться превосходства и хорошо сделал, ибо в его время работы в его манере ценились чрезвычайно высоко.

Учился он под руководством Андреа Верроккио, и первые его фигуры были выполнены за воротами, ведущими в Прато, для монахинь обители Сан Мартино, разрушенной во время военных действий. А для камальдульцев он написал на стене св. Иеронима, получившего в то время высокую оценку флорентинцев и превозносившегося ими за то, что Перуджино изобразил этого святого худым и высохшим старцем, с очами, устремленными на распятие, и до того истощенным, что кажется анатомированным трупом, как это можно видеть на сделанной с него копии, которая принадлежит упоминавшемуся уже Бартоломео Гонди. И в течение немногих лет он себе завоевал такую известность, что работами его были заполнены не только Флоренции и Италия, но и Франция, Испания и многие другие страны, куда их посылали. И, так как работы эти приобрели известность и ценность величайшую, их начали закупать купцы и рассылать за границу в разные страны с большой для себя пользой и выгодой.

Для монахинь св. Клары он написал на доске Усопшего Христа в колорите столь прекрасном и необычном, что заставил художников поверить, что он действительно удивительный и превосходный мастер. В этой вещи мы видим несколько прекраснейших голов старцев и равным образом обеих Марий, которые, перестав плакать, созерцают усопшего с восхищением и любовью необычайными. Помимо этого, он написал там и пейзаж, почитавшийся в то время великолепным, ибо тогда еще никто не видел настоящего способа писать пейзажи, как это увидели впоследствии. Говорят, что Франческо дель Пульезе предлагал названным монахиням втрое больше тех денег против того, что они заплатили Пьетро, с тем чтобы он написал им собственноручно еще нечто подобное, но что они не согласились на это, так как Пьетро заявил, что он, как ему кажется, такого же сделать не сможет.

Много работ Пьетро было также и за воротами, ведущими к Пинти, в монастыре братьев во Христе, но, так как названные монастырь и церковь ныне разрушены, я, нисколько себя не утруждая, воспользуюсь случаем, чтобы немного сказать и об этом, прежде чем продолжать это настоящее жизнеописание. Так вот, церковь эта, построенная Антонио ди Джорджо из Сеттиньяно, была длиной в 40 локтей и шириной в 20. По четырем приступкам, или ступенькам поднимались на возвышение в 6 локтей, на котором находился главный алтарь со многими украшениями в виде каменной резьбы, и на этот алтарь была поставлена в богатой раме доска, расписанная, как об этом уже упоминалось, Доменико Гирландайо. Посреди церкви шла каменная преграда с дверью, пробитой в середине ее и до самого верха, а по обе стороны этой двери было два алтаря, на каждом из которых стояло, как будет сказано, по картине работы Пьетро Перуджино, над дверью же находилось прекраснейшее распятие работы Бенедетто да Майано со скульптурными изображениями Богоматери и св. Иоанна по сторонам. Перед названным же возвышением главного алтаря, примыкая к упомянутой преграде, находились хоры орехового дерева, выполненные весьма отменно в дорическом ордере; а над главными дверями церкви были другие хоры, на деревянном балконе, выносная часть которого имела снизу вид потолка, или соффита с прекраснейшими кессонами, а сверху завершалась ордером балясин, служивших барьером перед хорами, обращенными к главному алтарю; хоры эти были весьма удобны для монастырской братии в ночные часы и для уединенной молитвы, а также для праздничных дней. Над главными дверями церкви, обрамленными прекраснейшей каменной резьбой и имевшими впереди колонный портик, перекрытый до самых ворот монастыря, находилось в полутондо прекраснейшее изображение св. Юстина, епископа, с двумя ангелами по сторонам работы миниатюриста Герардо, и это было потому, что церковь была посвящена названному св. Юстину и внутри нее братия хранила реликвии, а именно руку этого святого. При входе в этот монастырь был небольшой двор точно таких же размеров, как и церковь, а именно в 40 локтей длиной и 20 шириной и окруженный арками и сводами, которые опирались на каменные колонны и образовывали просторную и весьма удобную лоджию, опоясывавшую весь двор. Посредине этого двора, тщательно вымощенного каменными плитами, находился очень красивый колодец, а над ним, также на каменных колоннах, стоял навес, богато и красиво его обрамлявший. И на этом же дворе находился капитул братии с боковой дверью, которая вела в церковь, и с лестницей, поднимавшейся в общежитие и в другие помещения для нужд братии. За этим двором, против главных ворот монастыря, шла галерея, равная по своей длине капитулу и ключарне, и вела к другому двору, который был больше и красивее первого. И вся эта ось, то есть сорока локтевая лоджия первого двора, галерея и второй двор, составляла в совокупности очень длинную и красивую анфиладу, лучше которой и не придумаешь, и главным образом потому, что за последним двором и в том же направлении шла аллея сада длиной в 200 локтей, и, если идти от главных ворот монастыря, все это составляло чудесный вид, В названном втором дворе была трапезная в 60 локтей длиной и 18 шириной со всеми относящимися к нему помещениями или, как их называет братия, мастерскими, для подобного монастыря потребными. Наверху находилась опочивальня в виде буквы «Т», одна часть которой, а именно главная и прямая, размерами в 60 локтей, была двойной, то есть имела кельи по обе стороны, на торце же находилась молельня размером в 15 локтей, на алтаре которой помещался образ работы Пьетро Перуджино, а над дверями той же молельни находилась фреска его же работы, о которой речь впереди. И на том же этаже, а именно над капитулом, было расположено большое помещение, где отцы сии делали витражи, с печами и другими принадлежностями, для этого дела необходимыми; и так как Пьетро при жизни своей рисовал картоны для многих их работ, то все их произведения, выполненные ими в его время, были превосходными. Наконец, сад этого монастыря был так красив, так хорошо содержался и виноград обвивал двор и все кругом в таком порядке, что в окрестностях Флоренции невозможно было увидеть ничего лучшего. Равным образом и помещение, где настаивались по их способу благовонные жидкости и лекарства, имело все приспособления, больше и лучше коих и вообразить невозможно. В общем же монастырь этот был одним из самых лучших и благоустроенных во всей Флорентийской области, и потому мне и хотелось составить о нем настоящую памятку и главным образом потому, что большая часть находившейся там живописи была работы нашего Пьетро Перуджино.

Возвращаясь же, наконец, к этому самому Пьетро, скажу, что из работ, выполненных им в названном монастыре, сохранилось лишь то, что было написано на дереве, так как все, написанное фреской, было во время осады Флоренции вместе со всеми этими сооружениями уничтожено, доски же были перенесены к воротам Сан Пьер Гаттолини, где названной братии было предоставлено помещение в церкви и монастыре Сан Джованнино. Таким образом, и обе доски, находившиеся на вышеописанной преграде, были расписаны Пьетро; и на одной из них был Христос в саду и спящие апостолы, в которых Пьетро показал, насколько сон сильнее всяких забот и огорчений, изобразив их спящими в весьма удобных положениях. На другой же он изобразил Плач по Христу, а именно Христа на коленях у Богоматери в окружении четырех фигур не менее прекрасных, чем другие, в его манере, и, между прочим, изобразил он названного Усопшего Христа совсем окоченевшим, словно он так долго находился на кресте, что ветер и холод довели его до этого состояния, почему его и поддерживают Иоанн и Магдалина, убитые горем и все в слезах. На другой доске он с бесконечной тщательностью написал Распятие с Магдалиной, а у подножия креста – св. Иеронима, св. Иоанна Крестителя и блаженного Джованни Коломбини, основателя этого ордена. Три эти доски сильно пострадали и сплошь потрескались всюду, где темные места и тени; а происходит это оттого, что первый слой красок, накладываемый в ходе работы на мастику (ведь всегда накладываются три слоя красок один на другой), не вполне высыхает, а со временем, подсыхая, тянет за собой всю толщу верхних слоев и вызывает в них трещины; Пьетро же знать этого не мог, ибо в его время как раз только начали писать как следует масляными красками.

И вот, так как работы Пьетро весьма одобрялись флорентинцами, один из приоров того же монастыря братьев во Христе, любитель искусства, поручил ему написать на стене первого двора Рождество с волхвами в мелкой манере, что и было доведено им до совершенства с большим изяществом и блеском; там, среди бесчисленного множества разнообразных голов, было немало и портретов с натуры, в том числе голова Андреа Верроккио, его учителя. В том же дворе он написал фриз над арками колонн с отлично написанными головами в естественную величину, среди которых была голова названного приора, написанная столь живо и в такой хорошей манере, что опытнейшие художники признавали ее лучшей вещью, когда-либо сделанной Пьетро. Ему же в другом дворе над дверью, ведущей в трапезную, была заказана история, как папа Бонифаций утверждает орден блаженного Джованни Коломбино, где он изобразил восемь монахов из названного братства и уходящую вдаль перспективу, которая получила большое одобрение и по заслугам, ибо это было его специальностью. Под ней на другой истории он начал Рождество Христово с несколькими ангелами и пастухами, в очень свежем колорите, а над дверями названной молельни он написал в арке три полуфигуры – Богоматери, св. Иеронима и блаженного Иоанна – в манере столь прекрасной, что работа эта почиталась одной из лучших фресок, когда-либо написанных Пьетро. Названный приор, как мне приходилось слышать, весьма отличался изготовлением ультрамариновой лазури, и, так как ее у него было в изобилии, он требовал, чтобы Пьетро применял ее как можно больше во всех вышеназванных работах; однако он был столь скаредным и недоверчивым, что, не доверяя Пьетро, всегда хотел присутствовать при том, когда Пьетро пользовался лазурью в своей работе. Пьетро же, который от природы был прямым и честным, и от других желал лишь того, что полагалось за его труды, обижался на недоверчивость приора и потому решил его пристыдить. И вот, приготовив сосуд с водой и разметив то ли на одеждах, то ли еще на чем те места, которые собирался делать голубыми и белыми, Пьетро заставлял приора, жадно вцепившегося в мешочек, все время подсыпать ультрамарин в

баночку с водой для разведения, а затем уже, приступив к работе, он после каждых двух мазков опускал кисть в воду, так что краски в воде оставалось больше, чем попадало на работу; приор же, который видел, что мешочек пустеет, а на работе ничего не появляется, нет-нет да и приговаривал: «Ах, сколько же ультрамарина поглощает эта известка!» – «Сами видите», – отвечал Пьетро. Когда же приор ушел, Пьетро собрал ультрамарин, который остался на дне сосуда, и, улучив время, возвратил его приору со словами: «Это ваше, отче! Учитесь доверять честным людям, которые никогда не обманывают тех, кто им верит, но зато сумеют, если захотят, обмануть таких недоверчивых, как вы».

И вот благодаря этим и многим другим работам Пьетро прославился так, что ему чуть не насильно пришлось отправиться в Сиену, где в церкви Сан Франческо он написал большой алтарный образ, который был признан в высшей степени прекрасным, а в Сант Агостино другой, с Распятием и несколькими святыми. Вскоре же после этого во Флоренции в церкви Сан Галло он написал на дереве Кающегося св. Иеронима, который ныне находится в церкви Сант Якопо Трафосси, где близ Канто дельи Альберта обитает названная братия. Ему был заказан Усопший Христос со св. Иоанном и Богоматерью над лестницей боковых дверей в церкви Сан Пьетро Маджоре, и выполнил он эту работу так, что под дождем и ветром она сохранилась с такой свежестью, будто Пьетро только что ее закончил. Пьетро, несомненно, постиг собственным умом свойства красок как во фреске, так и в масле, за что ему обязаны все опытные художники, познавшие благодаря ему свет, открывшийся в его работах. В церкви Санта Кроче, в названном городе, он написал Плач по Христу с усопшим Христом на руках у двух фигур, вызывающих изумление не то что своими достоинствами, а тем, что краски на фреске сохранились столь яркими и свежими. Бернардино де'Росси, флорентийский гражданин, заказал ему св. Себастьяна для отправки во Францию; они сошлись на цене в сто скуди золотом, а потом Бернардино продал эту же самую работу французскому королю за четыреста золотых дукатов. В Валломброзе он написал на дереве образ для главного алтаря, а также образ в павийской Чертозе для тамошней братии. Для кардинала Караффы неаполитанского он написал в Епископстве на главном алтаре Успение Богоматери с апостолами вокруг ее смертного одра, повергнутыми в изумление, а для аббата Симоне деи Грациани в Борго Сан Сеполькро – большую картину на дереве; выполненная во Флоренции, она была отнесена в церковь Сан Джильо дель Борго на плечах носильщиков, что стоило больших денег. В Болонью, в церковь Сан Джованни ин Монте, он отослал доску с несколькими фигурами во весь рост и Мадонной, парящей в воздухе.

Вследствие всего этого слава Пьетро в Италии и за ее пределами распространилась так, что первосвященнейшим Сикстом IV он с большим почетом был приглашен в Рим для работы в капелле совместно с другими превосходными художниками, где он изобразил историю с Христом, передающим ключи св. Петру, рядом с которым стоит дон Бартоломео делла Гатта, аббат обители Сан Клементе в Ареццо; там же – Рождество и Крещение Христово и Рождение Моисея, которого дочь фараона вынимает из воды в корзине; а на той стене, где алтарь, он написал на дереве образ с Успением Богоматери, где изобразил коленопреклоненного папу Сикста. Однако работы эти были уничтожены, когда во времена папы Павла III стена готовилась для Страшного суда божественного Микеланджело. Расписал он и свод в башне Борджа в папском дворце с несколькими историями из жизни Христа и с листвой, выполненной светотенью, которые в его время приобрели необыкновенную славу за свое высокое качество. Там же в Риме в церкви Сан Марко он написал историю с двумя мучениками возле святых Даров, одну из лучших работ, выполненных им в Риме. Он расписал также в палаццо Сант Апостоло для Шарра-Колонны лоджию и другие помещения. Произведениями этими он заработал огромнейшую сумму денег.

После этого он решил не задерживаться больше в Риме и, уехав оттуда в большой милости у всего двора, вернулся на свою родину в Перуджу, где во многих частях города расписывал доски и писал фрески, и особенно выделяется во дворце в капелле приоров картина, написанная им маслом на дереве и изображающая Богоматерь и других святых. В церкви Сан Франческо дель Монте он расписал фреской две капеллы: в одной из них – история с волхвами, приносящими дары Христу, в другой – мученичество неких братьев-францисканцев, убитых на пути к вавилонскому султану. В церкви Сан Франческо для отцов конвентуалов он написал также на дереве и маслом две картины: на одной – Воскресение Христово, а на другой – св. Иоанна Крестителя и других святых, и еще две – в церкви сервитов: на одной – Преображение Господне, а на другой, что возле сакристии, – историю волхвов. Но, так как они хуже других работ Пьетро, можно выразить уверенность, что они относятся к числу первых его произведений. В Сан Лоренцо, соборе того же города, в капелле Распятия – работы Пьетро Богоматерь, св. Иоанн и обе другие Марии, св. Лаврентий, св. Иаков и другие святые. Для алтаря Св. Даров, где хранится обручальное кольцо девы Марии, он написал также Обручение св. Девы. Затем он расписал фреской всю приемную цеха менял, а именно на частях свода семь планет на колесницах, которые по старому обычаю запряжены разнообразными животными, на стене же насупротив входной двери – Рождество и Воскресение Христово и на доске – св. Иоанна Крестителя в окружении нескольких других святых. На боковых же стенах он написал в своей манере Фабия Максима, Сократа, Нуму Помпилия, Фульвия Камилла, Пифагора, Траяна, Луция Сициния, Леонида Спартанца, Горация Коклеса, Фабия, Семпрония, Перикла Афинского и Цинцинната; на другой стене он написал пророков Исайю, Моисея, Даниила, Давида, Иеремию, Соломона и сивилл Эритрейскую, Ливийскую, Тибурскую, Дельфийскую и других, и под каждой из названных фигур он поместил подписи вроде изречений, где говорилось нечто, приличествующее этому месту, А в одном из орнаментальных обрамлений он поместил свой портрет, который кажется совсем живым, подписав внизу имя свое следующим образом:

Petrus Perusinus egregius pictor.
Perdita si fuerat, pingendo hie retulit artem:
Si numquam inventa asset hactenus ispe dedit.

Anno D. M. D.

(Петр – превосходный перуджинский живописец,
Что утеряло искусство, вновь возродил он, рисуя.
То, чего не было в нем, заново он изобрел).

Эта прекраснейшая работа, восхвалявшаяся больше всех других, выполненных Пьетро в Перудже, высоко ценится и поныне гражданами этого города как память о столь прославленном художнике их отечества. Затем он же в главной капелле церкви Сант Агостино, на большой отдельно стоящей доске, в богатой раме, написал на передней ее стороне св. Иоанна, крестящего Христа, а на задней, то есть на стороне, обращенной к хору, – Рождество Христово, на торцах ее – нескольких святых, а на пределле с большой тщательностью много историй с мелкими фигурами. В названной же церкви он расписал для мессера Бенедетто Калеры доску для капеллы св. Николая.

Возвратившись затем во Флоренцию, он написал на дереве св. Бернарда, для монахов Честелло, в капитуле же – Распятие, Богоматерь, св. Бенедикта, св. Бернарда и св. Иоанна, а в церкви Сан Доменико во Фьезоле, во второй капелле, что по правую руку, – алтарный образ на дереве с Богоматерью и тремя фигурами, из которых весьма достоин одобрения св. Себастьян.

Пьетро работал так много и так всегда был завален работой, что очень часто писал одно и то же, и вся наука его искусства свелась к манере, так, что он всем фигурам придавал одинаковое выражение лица. А так как в его время появился Микеланджело Буонарроти, Пьетро, наслышавшемуся о нем от художников, очень захотелось увидеть написанные им фигуры. Но, когда он убедился, что его затмевает величие этой славы, всецело заслуженной столь великим началом, он колкими словами стал оскорблять всех, кто работал на совесть. И за это помимо всяких дерзостей со стороны художников он заслужил, что Микеланджело при всех сказал ему, что он в искусстве тупица. Пьетро не мог снести этого оскорбления, и оба отправились на суд Восьми, откуда Пьетро вернулся без большой для себя чести.

В это время братья-сервиты во Флоренции пожелали иметь образ главного алтаря, написанный знаменитым художником, и ввиду отсутствия Леонардо да Винчи, уехавшего во Францию, они обратились к Филиппино, который, расписав половину одной из двух полагавшихся там досок, отошел из сей жизни в жизнь иную, и тогда братия, питавшая доверие к Пьетро, заказала ему всю работу. Филиппино на той доске, где он писал Снятие Христа со креста, остановился на снимающих его с креста Никодимах, а Пьетро, продолжая, написал внизу бесчувственную Богоматерь и несколько других фигур. А так как в этот алтарный образ входили две доски – одна, обращенная к монашескому хору, а другая – к помещению церкви, – то сзади лицом к хору предполагалось изобразить Снятие со креста, а спереди Успение Богоматери. Однако Пьетро восстановил обычный порядок, поместив Снятие со креста спереди, а Успение со стороны хора, ныне же, так как там поставлен табернакль св. Даров, обе доски убраны и поставлены на других алтарях в той же церкви; от всего этого произведения осталось только шесть картин с разными святыми, написанными Пьетро в нишах. Говорят, что, когда работа эта была открыта, все молодые художники ее сильно порицали и в особенности за то, что Пьетро использовал те же фигуры, которые он раньше обычно изображал в своих работах. Испытывая его, друзья говорили ему, что он себя, видимо, не утруждал и что он разучился хорошо работать либо из-за скупости, либо чтобы не терять времени. Пьетро отвечал на это: «Ведь я написал те фигуры, которые вы раньше хвалили и которые вам бесконечно нравились. А если они теперь вам не нравятся и вы их не хвалите, что же я могу сделать?» Однако те продолжали больно его колоть и сонетами, и публичными оскорблениями.

Будучи уже старым, он уехал из Флоренции и возвратился в Перуджу, где выполнил несколько работ фреской в Сан Северо, монастыре камальдульского ордена; в этой обители написал несколько фигур и молодой Рафаэль Урбинский, его ученик, о чем будет рассказано в его жизнеописании. Он работал также в Моитоне, в Фратте и многих других местностях Перуджинского округа и в особенности в Ассизи, в церкви Санта Мариа дельи Анджели, где он написал фреской на стене за капеллой Мадонны, выходящей к хору братии, Снятие Христа со креста со многими фигурами. А в церкви Сан Пьетро аббатства черных монахов, в Перудже, он написал для главного алтаря на большой доске Преображение с апостолами внизу, взирающими на небо; в пределле этой доски весьма тщательно выполнены три истории, а именно Волхвы, Крещение и Воскресение Христово; и мы видим, сколько прекрасного труда вложено им в это произведение, которое можно считать поистине лучшим из всех написанных им маслом в Перудже. Он же начал немаловажную работу фреской в Кастелло делла Пьеве, но не окончил ее. Так как Пьетро никому не доверял, он имел обыкновение, отправляясь в названный Кастелло и возвращаясь в Перуджу, всегда носить с собой все деньги, какие у него были; и потому какие-то люди подстерегли его на одном переходе и ограбили, но, так как он очень молил их, они оставили его ради Бога в живых, а позднее при помощи связей и друзей, которых у него было много, ему была возмещена также и большая часть отнятых у него денег, но тем не менее он чуть с горя не умер.

Пьетро был человеком весьма маловерующим, и его никак не могли заставить уверовать в бессмертие души; напротив того, со словами, свойственными его каменным мозгам, он упрямейшим образом отказывался от праведной жизни. Все свои надежды он возлагал на блага судьбы и за деньги пошел бы на любую дурную сделку. Он нажил большие богатства и во Флоренции строил и покупал дома, а в Перудже и Кастелло делла Пьеве приобрел много недвижимого имущества. В жены он взял красивейшую девушку и имел от нее детей, и так он любил, когда она носила изящные наряды на улице и дома, что, как говорят, часто наряжал ее собственными руками. В конце концов, дожив до старости, Пьетро закончил течение жизни своей семидесяти восьми лет в Кастелло делла Пьеве, где и был с почестями погребен в 1324 году.

Пьетро воспитал много мастеров в своей манере и в числе прочих одного поистине превосходнейшего, который, целиком отдавшись славной науке живописи, далеко перегнал своего учителя; и это был чудесный Рафаэль Санцио из Урбино, который много лет работал с Пьетро совместно с Джованни де'Санти, своим отцом.

Его учеником был также Пинтуриккио, перуджинский живописец, который, как говорилось в его жизнеописании, всегда придерживался манеры Пьетро.

Был равным образом его учеником Рокко Дзоппо, флорентийский живописец; тондо его работы с прекраснейшей Богоматерью принадлежит Филиппо Сальвиати; однако весьма вероятно, что окончательно завершено оно было самим Пьетро. Тот же Рокко написал много картин с Мадоннами и выполнил много портретов, говорить о которых нет надобности; замечу, однако, что в Сикстинской капелле в Риме он изобразил Джироламо Риарио и фра Пьетро, кардинала Сан Систо.

Учеником Пьетро был также Монтеварки, написавший много вещей в Сан Джованни ди Вальдарно и, в частности, в церкви Мадонны историю чуда с молоком. Много работ его осталось также у него на родине в Монтеварки.

Равным образом учился у Пьетро и долгое время состоял при нем Джерино из Пистойи, о котором говорилось в жизнеописании Пинтуриккио, а также Баччо Убертино, флорентинец, владевший отменным колоритом и рисунком, почему Пьетро много пользовался его услугами. В нашей книге есть его рисунок пером – Христос, бичуемый у столба, – вещь очень красивая.

Братом этого Баччо и также учеником Пьетро был Франческо, по прозвищу Бакьякка; он был трудолюбивейшим мастером мелких фигур, что можно видеть по многочисленным работам, выполненным им во Флоренции и главным образом в доме Джованни Мариа Бенинтенди в доме Пьер Франческо Боргерини. Бакьякка очень любил гротески, и потому для синьора герцога Козимо он расписал целый кабинет животными и редкостными травами, написанными с натуры и почитающимися прекраснейшими; помимо этого, он делал картоны для многих ковров, которые затем ткались шелком мастером Джованни Росто, фламандцем, для покоев дворца его превосходительства.

Учеником Пьетро был также Джованни-испанец, прозванный Спанья, писавший красками лучше всех, оставшихся в Перудже после смерти Пьетро. Джованни этот и обосновался бы после Пьетро в Перудже, если бы не зависть художников этого города, весьма враждебных к иностранцам, преследовавшая его настолько, что ему пришлось переселиться в Сполето, где за свою доброту и талант он был вознагражден женой из хорошего семейства и гражданством этого города, где он выполнил много работ, так же, как и во всех других городах Умбрии; а в Ассизи он написал на дереве алтарный образ капеллы Св. Екатерины в нижней церкви Сан Франческо для кардинала Эгидия испанского и равным образом еще один – в церкви Сан Дамиано. В церкви Санта Мариа дельи Анджели он написал в малой капелле, где скончался св. Франциск, несколько поясных фигур в естественную величину, а именно нескольких сподвижников св. Франциска и других святых, очень живо окружающих рельефное изображение св. Франциска.

Но лучшим из всех мастеров среди названных учеников Пьетро был Андреа Луиджи из Ассизи, прозванный Индженьо, который в своей юности соперничал с Рафаэлем Урбинским, работая под руководством того же Пьетро, всегда включавшего его в самые важные выполнявшиеся им живописные работы, каковыми была, например, Приемная зала меняльного цеха в Перудже, где им написаны прекраснейшие фигуры, а также работы, выполнявшиеся им в Ассизи и, наконец, в Риме, в капелле папы Сикста. Во всех этих произведениях Андреа показал себя так, что ожидали, что он намного превзойдет своего учителя. И, несомненно, так оно и случилось бы, но судьба, которая почти всегда с охотой противодействует высоким начинаниям, не позволила Индженьо достигнуть совершенства, ибо сильный насморк перекинулся ему на глаза, и несчастный, к бесконечному огорчению всех его знавших, ослеп совершенно. О случае этом, весьма достойном сожаления, услышал папа Сикст и, так как он всегда любил талантливых людей, распорядился, чтобы в Ассизи в течение всей жизни Андреа ему ежегодно выдавалось местным казначеем денежное пособие. И так оно и выполнялось, пока он не умер восьмидесяти шести лет от роду.

Точно так же учениками Пьетро и перуджинцами, как и он, были Эузебио Сан Джорджо, расписавший в церкви Сант Агостино доску с изображением волхвов, Доменико ди Парис, выполнивший много работ в Перудже и в окружающих ее городках вместе с Орацио, своим братом, а равным образом Джанникола, написавший в церкви Сан Франческо на дереве Христа в саду и образ Всех святых в церкви Сан Доменико для капеллы Бальони, а в капелле меняльного цеха фрески с историями из жизни св. Иоанна Крестителя.

Бенедетто Капорали, иначе Битти, был также учеником Пьетро, и у него на родине в Перудже много его живописных работ; занимался он и архитектурой так, что не только выполнил много работ, но и толковал Витрувия, а как он это делал, может увидеть всякий, ибо это напечатано; эти его занятия продолжал Джулио, его сын, Перуджинский живописец. Однако никто из его многочисленных учеников никогда не достигал ни тщательности Пьетро, ни прелести его колорита в той его манере, которая так нравилась в то время, что многие приезжали из Франции, Испании, Германии и других стран, чтобы ей научиться. И работами его, как уже сказано, многие торговали, рассылая их в разные местности, пока не появилась манера Микеланджело, которая, открыв перед этими искусствами истинный и правильный путь, привела их к совершенству, как это будет видно по следующей, третьей, части этого труда, где будет говориться о превосходстве и о совершенстве в искусстве и где будет показано художникам, что всякий, кто работает и учится неустанно, а не только по наитию или по прихоти, тот оставляет после себя творения, которые его переживут, и приобретает себе имя, богатство и друзей.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ВИТТОРЕ СКАРПАЧЧА И ДРУГИХ ВЕНЕЦИАНСКИХ И ЛОМБАРДСКИХ ЖИВОПИСЦЕВ

Определенно известно, что стоит кому-либо из наших художников начать работать в какой-либо местности, как за ним тотчас же один за другим следуют еще многие, так что их нередко в одно и то же время появляется бесчисленное множество, ибо соперничество и соревнование между ними, а также ученическая зависимость одного из них от одного превосходного мастера, а другого – от другого побуждают художников к тому, что они изо всех сил стараются превзойти друг друга, и даже в тех случаях, когда многие зависят только от одного, они все же либо из-за смерти мастера, либо по какой-нибудь иной причине, но тотчас же перестают быть единомышленниками, и поэтому каждый из них пытается проявить собственное умение, чтобы показаться лучшим и быть сам себе хозяином.

И вот о многих преуспевающих примерно в одно и то же время и в одной и той же местности, о которых я не мог узнать и не могу рассказать никаких подробностей, я все-таки вкратце кое-что скажу, дабы, приближаясь к завершению второй части моего труда, не пренебречь некоторыми из тех, кто постарался украсить мир своими творениями. О них, признаться, я не мог не только получить полных жизнеописаний, но и добыть их портреты. Исключение составляет Скарпаччо, которым по этой причине я и возглавил остальных. И да будет благосклонно принято то, что я смог дать в этой области, ибо того, что мне хотелось, я дать не могу.

Итак, в Тревизанской Марке и в Ломбардии на протяжении многих лет работали Стефано из Вероны, Альдиджери из Дзевио, Якопо Даванцо, болонец, Себето из Вероны, Якобелло де Флоре, Гверриеро из Падуи, Джусто и Джироламо Кампаньола, а также Джулио, его сын, Винченцио из Бреши, Витторе, Себастьяно и Ладзаро Скарпачча, венецианцы, Винченцио Катена, Луиджи Виварини, Джованни Баттиста из Конильяно, Марко Базарини, Джаванетто Кордельяги, Бассити, Бартоломео Виварино, Джованни Монсуети, Витторе Беллино, Бартоломео Монтанья из Виченцы, Бенедетто Диана и Джованни Буонконсильи со многими другими, о которых теперь вспоминать не приходится.

И, начиная с первого, скажу, что Стефано из Вероны, о котором я кое-что сказал в жизнеописании Аньоло Гадди, был для своих времен живописцем более чем дельным; и, когда Донателло работал в Падуе, как уже рассказывалось в его жизнеописании, он во время одной из поездок в Верону был поражен работами Стефано и заявил, что работы, написанные им фреской, лучше всех, что до того были написаны в тех краях. Первые его работы находились в Сант-Антонио в Вероне, в трансепте церкви, на торцовой стене слева, под сводом, и были это Богоматерь с сыном на руках и святые Иаков и Антоний по сторонам. Работа эта и теперь почитается прекраснейшей в городе благодаря известной живости, являемой названными фигурами, и в особенности в лицах, выполненных с большим изяществом. В Сан Никколо, церкви и приходе этого города, он написал фреской прекраснейшего св. Николая, на Виа Сан Паоло, идущей к Порта дель Весково, он написал на фасаде одного из домов Деву Марию с несколькими очень красивыми ангелами и св. Кристофора, а на Виа дель Дуомо, на стене церкви Санта Консолата, он в углублении этой стены написал Богоматерь и несколько птиц, и в частности павлина – свой герб. В Санта Эуфемия, монастыре братьев-отшельников св. Августина, он написал над боковыми дверями св. Августина с двумя другими святыми; под мантией же этого св. Августина много братьев и монахов его ордена. Но прекраснее всех в этой работе поясные изображения двух пророков в естественную величину, ибо головы их прекраснее и живее всех когда-либо написанных Стефано; колорит же всей работы, поскольку написана она с тщательностью, отлично сохранился до наших дней, несмотря на то, что она сильно пострадала от дождя, ветра и мороза; и если бы работа эта была под навесом, то, так как Стефано не переписывал ее посуху, а тщательнейшим образом отделал ее по-сырому, она была бы и до сих пор такой же красивой и живой, какой она вышла из рук его, между тем она все же немного попорчена. Затем внутри церкви, в капелле св. Даров, а именно вокруг табернакля, он написал несколько летящих ангелов, из которых одни играют, другие поют, иные же кадят перед святыми дарами; а как завершение табернакля он написал наверху фигуру Иисуса Христа, внизу же табернакль поддерживают другие ангелы в белых одеяниях, длинных до пят и как бы переходящих в облака; такая манера была свойственна Стефано в фигурах ангелов, которых он изображал всегда весьма изящными и с очень красивым выражением лица. На той же самой работе с одной стороны – св. Августин, а с другой – св. Иероним, в фигурах естественных размеров; оба они поддерживают руками церковь Господню, как бы показывая, что и тот и другой учением своим защищают святую церковь от еретиков и поддерживают ее. В той же церкви он написал фреской на столбе главной капеллы Св. Евфимию с прекрасным и привлекательным выражением лица и подписал там золотыми буквами свое имя, ибо, может быть, считал, что, впрочем, и было в действительности, что эта живописная работа была одной из лучших, когда-либо им выполненных; и по обычаю своему он изобразил там красивейшего павлина, рядом же двух львят, не очень красивых, так как в те времена он не мог увидеть живых львят так, как он видел павлина. Там же он написал на доске по обычаю того времени много поясных фигур, а именно св. Николая Толентинского и других, а пределлу заполнил историями с мелкими фигурами из жития этого святого. В Сан Фермо, францисканской церкви того же города, он против бокового входа написал Снятие со креста в обрамлении двенадцати поясных пророков в естественную величину, у ног которых лежат Адам и Ева, а также своего обычного павлина, служившего ему как бы подписью его живописных произведений.

Тот же Стефано написал в Мантуе в церкви Сан Доменико, у Порта дель Мартелло, прекраснейшую Богоматерь, голову которой во время перестройки этой церкви монахи осторожно перенесли в ее трансепт в капеллу св. Урсулы, принадлежащую семейству Рекуперати, где находятся и другие фрески его же работы. А в церкви Сан Франческо, как войдешь в главные двери по правую руку, расположен ряд капелл, сооруженных еще благородным семейством делла Рамма, в одной из которых на своде рукой Стефано написаны четыре сидящих евангелиста; а за плечами их в качестве фона он изобразил несколько шпалер из роз с плетением из тростника в виде ромбов и выше разные деревья и всякую зелень, полную птиц и в особенности павлинов, а также и несколько прекраснейших ангелов. В той же самой церкви он написал св. Марию Магдалину в естественную величину, на одной из колонн, по правую руку, как войдешь в церковь. А на улице, именуемой Ромпиланца, в том же городе он написал фреской на фронтоне одной двери Богоматерь с младенцем на руках, а перед ней несколько коленопреклоненных ангелов, на фоне же изобразил деревья, покрытые плодами. Таковы работы, которые, как удалось выяснить, выполнены Стефано; впрочем, можно предположить, так как жил он долго, что он выполнил и много других. Но мне не удалось отыскать ни других его работ, ни его фамилии, ни имени его отца, ни его портрета, ни иных подробностей. Некоторые утверждают, что до прибытия во Флоренцию он был учеником мастера Либерале, веронского живописца, но дело не в этом, достаточно сказать, что он научился всему, что у него было хорошего, во Флоренции, у Аньоло Гадди.

Из того же города Вероны был Альдиджери да Дзевио, весьма близкий к синьорам Скала, который помимо многих других работ расписал большую залу дворца, где ныне проживает подеста, изобразив там Иерусалимскую войну, как ее описывает Иосиф; в работе этой Альдиджери обнаружил большую смелость и хороший вкус, обрамив на стенах этой залы с каждой стороны по истории одним – единственным окружающим ее орнаментом. В верхней части этого обрамления он поместил как бы в виде завершения ряд медалей, на которых, как предполагают, он изобразил с натуры многих выдающихся людей тех времен, и в частности многих упомянутых синьоров Скала, но, так как неизвестно, правда ли это, иного говорить об этом не буду. Все же замечу, что Альдиджери обнаружил в этой работе талант, вкус и изобретательность, предусмотрев все существенное для изображения войны. Помимо этого, отлично сохранился и колорит. Среди же многочисленных портретов великих людей и писателей можно узнать мессера Франческо Петрарку.

Якопо Аванци, болонский живописец, был во время работ в этом зале соперником Альдиджери, и под вышеназванными живописными работами он написал равным образом фреской два прекраснейших Триумфа с таким искусством и в такой хорошей манере, что, как утверждает Джироламо Кампаньуола, Мантенья хвалил их как живопись редкостную. Тот же Якопо совместно с Альдиджери и Себето из Вероны расписал в Падуе ораторий Св. Георгия, что при храме Сант Антонио, в соответствии с завещанием, оставленным маркизами Каррарскими. Верхнюю часть расписал Якопо Аванци, внизу Альдиджери написал несколько историй из жития св. Люции и Тайную вечерю, а Себето – истории из жизни св. Иоанна. После этого все три мастера возвратились в Верону, где написали вместе в доме графов Серенги свадебное торжество со многими портретами в одеждах тех времен; однако работа Якопо Аванци была признана лучшей из всех. Но, так как о нем упоминалось в жизнеописании Никколо из Ареццо, когда речь шла о работах, выполненных им в соревновании с живописцами Симоне, Кристофано и Галассо, другого я здесь не скажу.

В Венеции в те же времена ценился Якобелло де Флоре, хотя он и придерживался греческой манеры; он написал в этом городе много работ, и в частности алтарный образ для монахинь Тела Господня, поставленный в их церкви на алтаре св. Доминика.

Его соперником был Джирюмин Морцоне, написавший много вещей в Венеции и во многих городах Ломбардии, но, так как он придерживался старой манеры и писал все свои фигуры стоящими на цыпочках, скажем о нем разве то, что его рукой написана доска со многими святыми в церкви Санта Лена, на алтаре Успения.

Гораздо лучшим мастером, чем он, был Гуарьеро, Падуанский живописец, который помимо многих других вещей расписал главную капеллу братьев-отшельников св. Августина в Падуе и еще одну капеллу для них же в первом дворе, а также другую небольшую капеллу в доме Урбана Перфекта и там же залу римских императоров, где студенты танцуют во время карнавала. Он написал также в капелле подесты того же города фреску с несколькими историями из Ветхого Завета.

Джусто, равным образом Падуанский живописец, выполнил снаружи епископской церкви, в капелле св. Иоанна Крестителя, не только несколько историй из Ветхого и Нового завета, но также и Откровение Апокалипсиса св. Иоанна Евангелиста, а в верхней части он изобразил в раю много ангельских хоров и другие украшения с превосходными подробностями. В церкви Сант Антонио он расписал фреской капеллу св. Луки, в церкви же отшельников св. Августина написал в одной из капелл Свободные искусства, а возле них Добродетели и Пороки, а также тех, кто был прославлен добродетелями, и тех, что пороками были ввергнуты в бездну отчаяния и в глубины ада.

В его времена в Падуе работали также Стефано, феррарский живописец, который, как сказано в другом месте, украсил разнообразными живописными работами капеллу и раку с мощами св. Антонио, а также написал Деву Марию, именуемую дель Пиластро.

В те же времена ценился Винченцио, живописец из Бреши, а по словам Филарете и Джироламо Кампаньолы, он был Падуанским живописцем и учеником Скварчоне. Джулио же, сын Джироламо, писал красками, рисовал миниатюры и резал на меди много прекрасных вещей как в Падуе, так и в других местах.

В той же Падуе много вещей выполнил Никколо Морето, проживший восемьдесят лет и все время продолжавший заниматься своим искусством, и кроме этих много других, учившихся у Дентиле и Джованни Беллини.

Однако Витторе Скарпачча был поистине первым из них, выполнившим значительные вещи; первые его работы были в скуоле св. Урсулы, где он написал на полотне большую часть находящихся там историй о жизни и смерти этой святой. Трудности этих живописных работ он сумел преодолеть так хорошо и с такими тщательностью и искусством, что завоевал имя весьма гибкого и опытного мастера, что и было, как говорят, причиной того, что миланская колония заказала ему в своей капелле св. Амвросия, что у братьев-миноритов, многофигурный алтарный образ темперой. В церкви Сант Антонио, на алтаре Христа Воскресшего, где он написал Явление Христа Магдалине и обеим Мариям, он прекрасно изобразил перспективу уходящего вдаль пейзажа. В другой капелле он изобразил Распятие мучеников, где показал около трехсот фигур крупных и мелких и сверх того множество лошадей и деревьев, раскрытые небеса, много нагих и одетых фигур в разных положениях, ракурсы и много других вещей, и видно, каких исключительных усилий ему понадобилось, чтобы довести это до конца. В церкви Сан Джоббе, что в Канарейо, на алтаре Мадонны он написал, как она подносит маленького Христа Симеону, причем он изобразил Мадонну стоящей, Симеона же в ризе между двумя священнослужителями в кардинальских одеяниях; за Девой стоят две женщины, одна из которых с двумя голубками, внизу же три путта играют на лютне, витой трубе и лире, или же виоле, и колорит всей работы очень красив и приятен. Витторе был поистине мастером весьма прилежным и опытным, и многие его картины, находящиеся в Венеции, и портреты с натуры, а также другие работы среди вещей, созданных в те времена, ценятся очень высоко.

Он обучал искусству двух своих братьев, сильно ему подражавших; одним был Ладзаро и другим Себастьяно; их работы – в церкви монахинь Тела Господня, на алтаре Мадонны, образ, где она изображена сидящей между св. Екатериной и св. Марфой с другими святыми женами, а два ангела играют на музыкальных инструментах, фоном же всей работы служит весьма красивая перспектива зданий, рисунки коей, выполненные им собственноручно, есть в нашей книге.

Был в его времена также дельный живописец Винченцио Катена, который больше занимался писанием портретов с натуры, чем каким-либо другим видом живописи, и некоторые портреты его работы, которые можно увидеть, поистине чудесны, и, между прочим, весьма живо был написан портрет одного немца из семьи Фуггерон, лица почитаемого и значительного, стоявшего тогда в Венеции в Фондако деи Тедески.

Много работ в Венеции выполнил приблизительно в те же времена Джованни Баттиста из Конельяно, ученик Джованни Беллини. В названной церкви монахинь Тела Господня есть образ его работы на алтаре св. Петра-мученика; там более чем толково изображены названный святой, св. Николай и св. Бенедикт с пейзажем в перспективе, ангел, настраивающий цитру, и много мелких фигур, и если бы он не умер молодым, он, можно думать, догнал бы своего учителя.

Имя хорошего мастера в том же искусстве и в то время заслужил Марко Базарини, написавший в Венеции, где родился от отца и матери греков, в Сан Франческо делла Винья, на доске Снятие Христа со креста, а в церкви Сан Джоббе на другой доске – Христа в саду, внизу же трех спящих апостолов и св. Франциска и св. Доминика с двумя другими святыми. Но наибольшее одобрение получил в этой работе пейзаж с многочисленными фигурками, выполненными с должным изяществом. В той же церкви тот же Марко написал св. Бернардина на скале с другими святыми.

Джанетто Кордельяги написал в том же городе бесчисленное множество станковых картин и ничем другим почти что и не занимался; и поистине в этом роде живописи он приобрел манеру весьма тонкую и мягкую, значительно лучшую, чем у вышеназванных. В церкви Сан Панталеоне в капелле, что рядом с главной, он написал св. Петра, спорящего с двумя другими святыми, одетыми в прекраснейшие одежды и выполненными в прекрасной манере.

На хорошем счету был приблизительно в те же времена Марко Бассити, и его работы большая доска в Венеции в церкви братьев Чертозы, на которой он написал Христа между Петром и Андреем на Тивериадском озере и сыновей Заведеевых, изобразив там залив, гору и часть города со многими людьми, изображенными в виде небольших фигур. Можно было бы рассказать о многих других его работах, но достаточно было упомянуть об этой – самой лучшей.

Бартоломео Виварино из Мурано также отлично проявил себя в выполненных им работах, о чем можно судить, не говоря о многих других, по доске, написанной им для алтаря св. Людовика в церкви Санти Джованни э Паоло; он написал на ней названного Людовика сидящим в ризе, св. Георгия, св. Себастьяна и св. Доминика, а с другой стороны – св. Николая, св. Иеронима и св. Роха, над ними же поясные фигуры других святых.

Также и Джованни Мансуети отличнейшим образом выполнял свои живописные работы, очень любил изображать природу, фигуры и далекие пейзажи и написал в Венеции очень много картин, сильно подражая Джентиле Беллини. Так, в скуоле Сан Марко на торцовой стене приемной он написал св. Марка, проповедующего на площади, изобразив мужчин и женщин турок, греков и других лиц разных национальностей в необычайных одеждах. Там же, изображая на другой истории св. Марка, исцеляющего больного, он написал перспективу с двумя лестницами и многими лоджиями. На другой картине возле этой он изобразил св. Марка, обращающего в веру Христову бесчисленное множество людей, и открытый храм с распятием на алтаре, и всюду разных людей с очень выразительными лицами и одеждами.

После него там же продолжал работу Витторе Беллини, изобразивший на одной истории, где св. Марка хватают и связывают, очень толковую перспективу зданий со множеством фигур, в которых он подражал своим предшественникам.

Дельным живописцем после него был Бартоломео Монтанья, вичентинец, постоянно проживавший в Венеции и выполнивший там много живописных работ, а в Падуе он расписал доску в церкви Санта Мариа д'Артоне.

Равным образом и Бенедетто Диана был не менее прославленным живописцем, чем вышеназванные, о чем между прочими вещами свидетельствуют работы, выполненные им в Венеции в церкви Сан Франческо делла Винья, где для алтаря св. Иоанна он написал этого святого стоящим между двумя святыми, каждый из которых держит в руке книгу. Почитался хорошим мастером и Джованни Буонконсильи, написавший в церкви Санти Джованни э Паоло для алтаря св. Фомы Аквинского этого святого в окружении многих, коим он читает священное писание, и изобразил там перспективу зданий, которую нельзя не одобрить.

Прожил также почти всю свою жизнь в Венеции Симон Бьянко, флорентийский скульптор, и Туллио-ломбардец, весьма опытный резчик. В Ломбардии равным образом отличились Бартоломео Клементо из Реджо и Агостино Бусто, скульпторы, а в резьбе – Якопо Даванцо, миланец, и Гаспаре и Джилорамо Мишерони.

В Бреше был опытным и выдающимся мастером фресок Винченцио Веркио, заслуживший на родине величайшую известность за прекрасные свои работы.

То же самое было с Джироламо Романино, опытнейшим мастером и рисовальщиком, о чем свидетельствуют его работы, выполненные в Бреше и на много миль в округе.

Не уступал им, а даже превзошел их Алессандро Моретто, весьма нежный в красках и большой друг тщательности, о чем свидетельствуют его работы.

Возвратимся, однако, в Верону, город, где процветали и процветают ныне более чем когда-либо превосходные художники. В прежнее время там отличились Франческо Бонсиньори и Франческо Карото, позднее же – мастер Дзено Веронский, расписавший с большой тщательностью в Римини доску со св. Марином, а также две других. Но лучше всех других написал с натуры несколько чудесных фигур Моро-веронец, или же, как его другие называли, Франческо Турбидо; ныне в Венеции, в доме монсеньора Мартини, его работы портрет одного дворянина из Ка Бадоваро в образе пастуха, который кажется совсем живым и может выдержать сравнение с любыми подобными изображениями, выполненными в тех краях. Равным образом и Баттиста д'Анджело, его зять, так прекрасен в колорите и опытен в рисунке, что скорее превосходит Моро, чем ему уступает. Но, так как говорить в настоящее время о живых в мои намерения не входит, с меня достаточно, как я говорил в начале этого жизнеописания, если я сказал здесь только о некоторых, про жизнь и про особые обстоятельства которых мне не удалось разузнать настолько подробно, чтобы их доблести и заслуги получили от меня хотя бы то малое, что я, желавший большего, могу им воздать.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЯКОПО, ПРОЗВАННОГО ИНДАКО ЖИВОПИСЦА

Якопо, прозванный Индако, который был учеником Доменико дель Гирландайо, а в Риме работал с Пинтуриккио, был для своего времени мастером толковым и, хотя работ он выполнил немного, тем не менее те, что были им выполнены, заслуживают одобрения. Не удивительно, что из рук его вышло лишь очень мало вещей, ибо, будучи человеком приятным, шутником и весельчаком, над многим он не задумывался и работать ему приходила охота лишь тогда, когда делать было нечего, а потому он обычно и говорил, что заниматься чем-нибудь другим, как только трудом, не пользуясь мирскими радостями, христианину не подобает. В весьма дружеских отношениях был он с Микеланджело, ибо когда этот художник, превосходнейший над всеми, когда-либо и где-либо бывшими, хотел отдохнуть от занятий и постоянных трудов телесных и духовных, никто не был ему приятнее и более по душе, чем этот самый Якопо. Многие годы работал он в Риме или, лучше сказать, провел многие годы в Риме, работая там весьма мало. В городе этом в церкви Сант Агостино, как войдешь в церковь через двери переднего фасада, на своде в первой капелле по правую руку, есть его работы Апостолы, на коих нисходит Дух святой, а ниже на стене – две истории из жизни Христа: на одной он призывает от сетей Петра и Андрея, на другой же, где трапеза Симеона и Магдалины, отлично изображен деревянный потолок с балками. На образе той же капеллы, написанном маслом на дереве, Усопший Христос выполнен и отделан с большим опытом и величайшей тщательностью. Равным образом и в церкви Тринита в Риме есть на небольшой доске Венчание Богоматери его работы. Но что же еще нужно или можно о нем рассказать? Достаточно того, что, насколько красиво он разглагольствовал, настолько же не ладил он ни с трудом, ни с живописью. А так как Микеланджело, как сказано, нравились его болтовня и шутки, какие он частенько проделывал, он почти всегда приглашал его к себе обедать. Однако пришел день, когда он ему надоел, что в большинстве случаев бывает с теми, кто с друзьями и покровителями своими болтает слишком много, а часто некстати и без толку, ибо нельзя сказать – беседует, так как обычно в таких людях нет ни разума, ни рассудка. И вот Микеланджело, чтобы от него отделаться, так как у него в это время могло быть совершенно иное на уме, послал его покупать фиги, а когда Якопо вышел из дома, Микеланджело запер за ним дверь, с тем чтобы не отпирать ее, когда тот вернется. Возвратившийся с площади Индако, простучав некоторое время в дверь понапрасну, понял, что Микеланджело открывать ему не желает. Тогда, разозлившись, он вынул фиги и листья и красиво разложил их на пороге двери, а потом ушел и в течение многих месяцев не хотел разговаривать с Микеланджело. Однако в конце концов они помирились и стали еще большими друзьями, чем прежде. Умер он в конце концов в Риме в возрасте шестидесяти восьми лет.

Похожим на Якопо был и младший брат его, собственным именем которого было Франческо, а прозвищем также Индако, который также был живописцем более чем толковым. Похож был он на него, говорю, и большой неохотой к работе, и многоречивостью, в которой он превосходил, однако, Якопо, ибо всегда говорил обо всех плохо и хулил работы всех художников. После того как он выполнил кое-какие работы – и живописные, и из глины – в Монтепульчано, он написал в Ареццо для приемной сообщества Аннунциаты на небольшой доске Благовещение и Бога Отца на небесах в окружении многих ангелов в виде путтов. И в том же городе, когда туда в первый раз приехал герцог Алессандро, он соорудил у дверей дворца Синьории прекраснейшую триумфальную арку со многими барельефными фигурами, а также, соревнуясь с другими живописцами, выполнившими много других вещей для названного въезда герцога, он написал перспективу для комедии, почитавшуюся весьма красивой. После этого он отправился в Рим, где ожидали императора Карла V, и выполнил из глины несколько статуй, а для римского народа на Капитолии фреску с гербом, получившую большое одобрение. Однако лучшей из работ, когда-либо вышедших из его рук и получившей наибольшее одобрение, был кабинет с лепниной во дворце Медичи в Риме для герцогини Маргариты Австрийской, столь прекрасный и со столькими украшениями, что лучше и увидеть невозможно, и я не думаю, чтобы так или иначе можно было сделать из серебра то, что в этой работе Индако сделал из лепнины. По этим вещам можно судить, что, если бы он любил трудиться и развивал свой талант, он сделался бы превосходным мастером. Рисовал Франческо очень хорошо, но Якопо гораздо лучше, как это можно видеть в нашей Книге.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЛУКИ СИНЬОРЕЛЛИ ИЗ КОРТОНЫ ЖИВОПИСЦА

Лука Синьорелли, превосходный живописец, о котором во временном порядке нам теперь надлежит сказать, в свои времена считался в Италии весьма знаменитым, а произведения его ценились так, как ничьи другие, в какое бы то ни было время, ибо в живописных своих произведениях он указал способ изображать нагое тело так хорошо, с таким искусством и с разрешением таких трудностей, что оно кажется живым. Он был воспитанником и учеником Пьетро из Борго Сан Сеполькро и в юности своей очень старался подражать учителю и даже превзойти его. В то время как он работал с ним в Ареццо, поселясь, как уже говорилось, в доме Ладзаро Вазари, своего дяди, он подражал манере названного Пьетро настолько, что почти нельзя было отличить одного от другого.

Первые произведения Луки были выполнены для церкви Сан Лоренцо в Ареццо, где в 1472 году он расписал фреской капеллу Св. Варвары, а в сообществе св. Екатерины – на холсте маслом хоругвь, что носят на процессиях, и такую же в церкви Тринита, так, что кажется, будто выполнена она рукой не Луки, а самого Пьетро из Борго. В церкви Сант Агостино в названном городе он выполнил образ св. Николая Толентинского с прекраснейшими историйками, завершенный им с хорошим рисунком и выдумкой, и там же в капелле св. Даров он написал фреской двух ангелов. В церкви Сан Франческо в капелле Аккольти он расписал для мессера Франческо, доктора прав, доску, на которой изобразил самого мессера Франческо и нескольких его родственников. В произведении этом есть дивный св. Михаил, взвешивающий души; в этой фигуре в сверкании ее доспехов и в отражениях на них проявились, как, впрочем, и во всей вещи в целом, глубокие его знания. Лука дал ему в руку весы, на которых нагие люди, поднимаясь на одной чашке и опускаясь на другой, изображены в прекраснейших ракурсах. И между прочими хитроумными вещами, имеющимися в этой живописной работе, есть нагая фигура, отменнейшим образом превращенная в дьявола, у которого зеленая ящерица лижет кровь из раны. Есть там, помимо этого, и Богоматерь с сыном на коленях, св. Стефан, св. Лаврентий, св. Екатерина и два ангела, один из которых играет на лютне, а другой на гуслях. И все эти фигуры разодеты и разукрашены так, что диву даешься. Но что там еще чудеснее, так это мелкофигурная пределла с деяниями названной св. Екатерины.

Многое написал он и в Перудже и, между прочим, в соборе для мессера Якопо Вануччи, кортонца, городского епископа, картину на дереве, на которой изображены Богоматерь, св. Онуфрий, св. Геркулан, св. Иоанн Креститель и св. Стефан, а также прекраснейший ангел, настраивающий лютню.

В Вольтерре он написал фреской в церкви Сан Франческо над алтарем одного из сообществ Обрезание Господне, почитавшееся дивным и прекрасным, несмотря на то, что младенец, пострадавший от сырости, был переписан Содомой гораздо хуже, чем он был. И в самом деле, иной раз лучше оставлять вещи, созданные людьми превосходными, даже и наполовину испорченными, чем давать их переписывать людям, менее знающим. В церкви Сант Агостино в том же городе он расписал темперой алтарный образ и его мелкофигурную пределлу с историями Страстей Христовых, почитавшуюся необычайно прекрасной.

В Монте он написал для тамошней Синьории в церкви Санта Мариа на доске Усопшего Христа, а в Читта ди Кастелло в церкви Сан Франческо – Рождество Христово, а в церкви Сан Доменико на другой доске – св. Себастьяна.

В церкви Санта Маргарита в Кортоне, на его родине, в обители братьев-цокколантов находится Усопший Христос, одна из редкостнейших его работ, а в сообществе Иисуса в том же городе он расписал три доски, из которых чудесна та, что на главном алтаре, где Христос причащает апостолов, а Иуда прячет святые дары в мешок. А в приходской церкви, именуемой ныне Епископством, он написал фреской в капелле св. Даров несколько пророков в естественную величину, а вокруг табернакля – нескольких ангелов, раскрывающих полог, и по сторонам св. Иеронима и св. Фому Аквинского. Для главного алтаря названной церкви он написал на доске прекраснейшее Успение и сделал рисунки для главного круглого окна названной церкви, которые были осуществлены Стаджо Сассоли из Ареццо.

В Кастильоне Аретинском он выполнил над капеллой св. Даров Усопшего Христа с Мариями, а в церкви Сан Франческо в Лучиньяно дверцы шкафа, в котором находится коралловое дерево с крестом на вершине.

В Сиене он расписал в церкви Сант Агостино доску для капеллы св. Христофора с несколькими святыми по обе стороны рельефного св. Христофора.

Из Сиены, приехав во Флоренцию для того, чтобы взглянуть на работы проживающих там в то время мастеров, а также многих живших там раньше, он написал для Лоренцо деи Медичи на полотне нескольких обнаженных богов, получивших большое одобрение, и землей – образ Богоматери с двумя небольшими фигурами пророков, находящихся ныне в Кастелло, вилле герцога Козимо; и ту и другую работу он поднес названному Лоренцо, который никогда и никому не позволял превзойти себя в щедрости и великолепии. Он написал также прекраснейшее тондо с Богоматерью, то, что в приемной капитанов гвельфской партии.

В Кьюзури Сиенском, главной обители монахов Монте Оливето, он написал с одной стороны монастырского двора одиннадцать историй из жизни и деяний св. Бенедикта. Из Кортоны он посылал свои работы в Монтепульчано, в Фойяно (образ главного алтаря приходской церкви), а также в другие местности Вальдикьяны.

В Мадонне, главной церкви Орвието, он собственноручно завершил капеллу, начатую там фра Джованни из Фьезоле, в которой он изобразил все истории о конце мира с выдумкой причудливой и прихотливой: ангелов, демонов, крушения, землетрясения, пожары, чудеса Антихриста и много тому подобных вещей, и сверх этого нагих людей, всякие ракурсы и много прекрасных фигур, вообразив себе ужас этого последнего и страшного дня. Этим он ободрил всех работавших после него, для которых трудности этой манеры уже казались легкими. И потому я не удивляюсь тому, что работы Луки постоянно получали высшее одобрение Микеланджело и кое-что в его божественном Страшном суде в папской капелле осторожно им заимствовано из выдумок Луки, как, например, ангелы, демоны, расположение небес и другие вещи, в которых Микеланджело подражал приемам Луки, как это, впрочем, может видеть каждый. В вышеназванных произведениях Лука изобразил себя самого и многих своих друзей – Никколо, Паоло и Вителоццо Вителли, Джован Паоло и Орацио Бальони и других, имена коих неизвестны.

В церкви Санта Мариа в Лорето он написал фреской в ризнице четырех евангелистов, четырех учителей церкви и других святых весьма прекрасных, и за работу эту был щедро вознагражден папой Сикстом. Говорят, что, когда в Кортоне был убит его сын, красавец лицом и телом, которого он очень любил, Лука, в таком горе, велел раздеть его донага и с величайшей твердостью духа, не рыдая и не проливая слез, написал его, дабы навеки собственными руками запечатлеть образ того, кого природа ему дала, а враждебная судьба у него отняла.

Будучи после этого призван названным папой Сикстом работать в дворцовой капелле в соревновании со многими живописцами, он написал там две истории, почитавшиеся лучшими среди многих остальных. На одной – завещание Моисея еврейскому народу при виде земли обетованной, а на другой – его же смерть. В конце концов, после того как он выполнил работы для всех почти государей Италии, и, будучи уже старым, он возвратился в Кортону, где в эти последние свои годы работал больше для удовольствия, чем для чего другого, ибо, привыкнув к труду, он не мог и не умел оставаться праздным. И в старости уже он написал в Ареццо образ для монахинь св. Маргариты и еще один для сообщества св. Иеронима, частично оплаченный мессером Никколо Гамуррини, доктором прав, аудитором Руоты, изображенным на этой картине с натуры на коленях перед Мадонной, которой его представляет св. Николай, изображенный на этом же образе; есть там и св. Донат и св. Стефан, а пониже обнаженный св. Иероним и Давид, поющий над псалтырью, а также два пророка, которые, судя по грамотам у них в руках, рассуждают о непорочном зачатии. Работа эта была доставлена из Кортоны в Ареццо на плечах двух человек из этого сообщества. Лука же, несмотря на свою старость, пожелал приехать для ее установки, а отчасти и для того, чтобы повидаться со своими друзьями и родственниками. А так как поселился он в доме Вазари, где был и я, маленький мальчик восьми лет, то помнится, как этот добрый старик, такой весь изящный и чистенький, услышав от учителя, обучавшего меня первоначальной грамоте, что я ничем другим в школе не занимаюсь, как только рисованием фигур, помнится, говорю я, что, обратившись к Антонио, моему отцу, он сказал: «Антонио, чтобы Джорджино не отставал от нас, пусть учится рисовать во что бы то ни стало; ибо даже если бы он и прилежал к науке, то и рисование, как всякому образованному человеку, принесет ему только пользу, честь и утешение». Обратившись затем ко мне, стоявшему перед ним, он сказал: «Учись, родной». Наговорил он обо мне много и других вещей, о которых умолчу, ибо знаю, что я далеко не оправдал мнение, которое обо мне имел этот добрый старик. Когда же он услышал, что у меня в этом возрасте очень сильно шла носом кровь, как в действительности и было, так что иной раз я доходил до обморока, он собственноручно с бесконечной любовью повесил мне на шею яшму, и это воспоминание о Луке навечно запечатлелось в моей душе.

Поставив названный образ на место, он возвратился в Кортону, и его на большое расстояние провожали многочисленные горожане, друзья его и родственники, как он этого и заслужил своею доблестью, так, что и жил он постоянно скорее как господин и почтенный дворянин, чем как художник.

В эти самые времена Сильвио Пассерини, кортонскому кардиналу, был построен дворец в полумиле от города перуджинским живописцем Бенедетто Капорали, который занимался и архитектурой и незадолго до этого истолковал Витрувия. И вот названный кардинал пожелал, чтобы он и расписал его. И потому Бенедетто приступил к этому с помощью Мазо Папачелло, кортонца, который был его учеником и научился многому у Джулио Романо, о чем будет сказано, а также с помощью Томмазо и других учеников и подмастерьев, и не прекращал работы, пока почти все целиком не расписал фреской. Кардинал же пожелал иметь какую-нибудь живопись и работы Луки, и тот, уже старый и парализованный, написал фреской на передней стороне алтаря капеллы этого дворца, как св. Иоанн Креститель крестит Спасителя; однако совсем закончить этого не мог, ибо во время работы умер в возрасте восьмидесяти двух лет.

Был Лука человеком отменнейшего нрава, искренним и правдивым с друзьями и нежного и приличного обращения со всеми, особенно приветливым со всяким нуждающимся в его работах и мягким наставником своих учеников. Жил он в роскоши и любил хорошо одеваться. За эти добрые качества на родине и за ее пределами к нему всегда относились с величайшим почтением. Таким образом, концом его жизни, приключившимся в 1521 году, мы и заканчиваем вторую часть сих жизнеописаний, завершая ее Лукой как тем человеком, который основательностью рисунка, в особенности же обнаженных тел, и легкостью выдумки и умением компоновать истории открыл большей части художников путь к последнему совершенству искусства, вершин которого смогли достичь следующие за ним, о которых мы и будем говорить в дальнейшем.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА И СКУЛЬПТОРА
 

Мы постоянно видим, как под воздействием небесных светил, чаще всего естественным, а то и сверхъестественным путем, на человеческие тела обильно изливаются величайшие дары и что иной раз одно и то же тело бывает с преизбытком наделено красотой, обаянием и талантом, вступившими друг с другом в такое сочетание, что, куда бы такой человек ни обращался, каждое его действие божественно настолько, что, оставляя позади себя всех прочих людей, он являет собою нечто дарованное нам Богом, а не приобретенное человеческим искусством.

Это люди и видели в Леонардо из Винчи, в котором помимо телесной красоты, так никогда, впрочем, и не получившей достаточной похвалы, была более чем безграничная прелесть в любом его поступке, таланта же было в нем столько и талант этот был таков, что к каким бы трудностям его дух ни обращался, он разрешал их с легкостью. Силы было в нем много, но в сочетании с ловкостью; его помыслы и его дерзания были всегда царственны и великодушны, а слава его имени так разрослась, что ценим он был не только в свое время, но и после своей смерти, когда он среди потомства приобрел еще большую известность.

Поистине дивным и небесным был Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи. Обладая широкими познаниями и владея основами наук, он добился бы великих преимуществ, не будь он столь переменчивым и непостоянным. В самом деле, он принимался за изучение многих предметов, но, приступив, затем бросал их. Так, в математике за те немногие месяцы, что он ею занимался, он сделал такие успехи, что, постоянно выдвигая всякие сомнения и трудности перед тем учителем, у которого он обучался, он не раз ставил его в тупик. Некоторые усилия потратил он и на познание музыкальной науки, но вскоре решил научиться только игре на лире, и вот, как человек, от природы наделенный духом возвышенным и полным очарования, он божественно пел, импровизируя под ее сопровождение. Все же, несмотря на столь различные его занятия, он никогда не бросал рисования и лепки, как вещей, больше всех других привлекавших его воображение.

Заметив это и приняв во внимание высокий полет этого дарования, сер Пьеро отобрал в один прекрасный день несколько его рисунков, отнес их Андреа Верроккио, который был его большим другом, и настоятельно попросил его сказать, достигнет ли Леонардо, занявшись рисунком, каких-либо успехов. Пораженный теми огромнейшими задатками, которые он увидел в рисунках начинающего Леонардо, Андреа поддержал сера Пьеро в его решении посвятить его этому делу и тут же договорился с ним о том, чтобы Леонардо поступил к нему в мастерскую, что Леонардо сделал более чем охотно и стал упражняться не в одной только области, а во всех тех, куда входит рисунок. А так как он обладал умом божественным и дивным, он проявил себя не только в скульптуре, еще смолоду вылепив из глины несколько голов смеющихся женщин, с которых, пользуясь искусством формования, до сих пор еще делают гипсовые слепки, равно как и детские головы, казавшиеся вышедшими из рук мастера, но также, будучи отличнейшим геометром, и в области архитектуры, нарисовав множество планов и других видов разных построек, и он же был первым, кто, будучи еще юношей, обсудил вопрос о том, как отвести реку Арно по каналу, соединяющему Пизу с Флоренцией. Он делал рисунки мельниц, сукновальных станков и прочих машин, которые можно привести в движение силой воды, но, так как он хотел, чтобы его профессией стала живопись, он много упражнялся в рисовании с натуры, а подчас и в изготовлении глиняных моделей фигур, одевая их в мягкие, пропитанные глиной тряпки, а затем терпеливо принимался их срисовывать на тончайших, уже сносившихся реймских и льняных тканях, выполняя на них кончиком кисти в черном и белом цвете чудесные рисунки, о чем можно и сейчас судить по некоторым из них, сделанным его рукой и имеющимся в нашей Книге рисунков. Рисовал он и на бумаге столь тщательно и так хорошо, что нет никого, кому в этих тонкостях когда-либо удалось с ним сравняться; такова принадлежащая мне голова, божественно исполненная серебряным карандашом и светотенью. И этот гений был от Бога преисполнен такой благодати и такой потрясающей силы ее проявления, в согласии с разумом и послушной ему памятью, и он своими рисующими руками так прекрасно умел выражать свои замыслы, что рассуждения его побеждали, а доводы ставили в тупик любого упрямца. Он постоянно делал модели и рисунки, чтобы показать, как возможно с легкостью сносить горы и прорывать через них переходы из одной долины в другую и как возможно поднимать и передвигать большие тяжести при помощи рычагов, воротов и винтов, как осушать гавани и как через трубы выводить воду из низин, ибо этот мозг никогда в своих измышлениях не находил себе покоя, и множество рисунков со следами подобных его мыслей и трудов мы видим рассеянными среди наших художников, да и сам я видел их немало.

Помимо всего этого он не щадил своего времени вплоть до того, что рисовал вязи из веревок с таким расчетом, чтобы можно было проследить от одного конца до другого все их переплетение, заполнявшее в завершение всего целый круг.

Один из этих рисунков, сложнейший и очень красивый, можно видеть на гравюре, а в середине его – следующие слова: Leonardus Vinci Academia (Академия Леонардо да Винчи.). В числе этих моделей и рисунков был один, при помощи которого он не раз доказывал многим предприимчивым гражданам, управлявшим в то время Флоренцией, что он может поднять храм Сан Джованни и подвести под него лестницы, не разрушая его, и он их уговаривал столь убедительными доводами, что это казалось возможным, хотя каждый после его ухода в глубине души и сознавал всю невозможность такой затеи.

Он был настолько приятным в общении, что привлекал к себе души людей. Не имея, можно сказать, ничего и мало работая, он всегда держал слуг и лошадей, которых он очень любил предпочтительно перед всеми другими животными, с каковыми, однако, он обращался с величайшей любовью и терпеливостью, доказывая это тем, что часто, проходя по тем местам, где торговали птицами, он собственными руками вынимал их из клетки и, заплатив продавцу требуемую им цену, выпускал их на волю, возвращая им утраченную свободу. За что природа и решила облагодетельствовать его тем, что, куда бы он ни обращал свои помыслы, свой ум и свое дерзание, он в творениях своих проявлял столько божественности, что никогда никто не смог с ним сравняться в умении доводить до совершенства свойственные ему непосредственность, живость, доброту, привлекательность и обаяние.

Правда, мы видим, что Леонардо многое начинал, но ничего никогда не заканчивал, так как ему казалось, что в тех вещах, которые были им задуманы, рука не способна достигнуть художественного совершенства, поскольку он в своем замысле создавал себе разные трудности, настолько тонкие и удивительные, что их даже самыми искусными руками ни при каких обстоятельствах нельзя было бы выразить. И столько было в нем разных затей, что, философствуя о природе вещей, он пытался распознать свойства растений и упорно наблюдал за вращением неба, бегом луны и движениями солнца.

Так вот, как уже говорилось, он, с юных лет посвятив себя искусству, устроился через сера Пьеро у Андреа дель Верроккио. Когда Андреа писал на дереве образ с изображением св. Иоанна, крестящего Христа, Леонардо сделал на нем ангела, держащего одежды, и, хотя был еще юнцом, выполнил его так, что ангел Леонардо оказался много лучше фигур Верроккио, и это послужило причиной тому, что Андреа никогда больше уже не захотел прикасаться к краскам, обидевшись на то, что какой-то мальчик превзошел его в умении.

Для портьеры, которую должны были во Фландрии выткать золотом и шелком, с тем чтобы послать ее португальскому королю, ему был заказан картон с изображением Адама и Евы, согрешивших в земном раю, на котором Леонардо кистью и светотенью, высветленной белильными бликами, написал луг с бесчисленными травами и несколькими животными, и поистине можно сказать, что по тщательности и правдоподобию изображения божественного мира ни один талант не мог бы сделать ничего подобного. Есть там фиговое дерево, которое, не говоря о перспективном сокращении листьев и общем виде расположения ветвей, выполнено с такой любовью, что теряешься при одной мысли о том, что у человека может быть столько терпения. Есть там и пальмовое дерево, в котором округлость его плодов проработана с таким великим и поразительным искусством, что только терпение и гений Леонардо могли это сделать. Впрочем, произведение это не было осуществлено, почему картон и находится ныне во Флоренции в благословенном доме великолепного Оттавиано деи Медичи, которому он был недавно подарен дядей Леонардо.

Говорят, что однажды, когда сер Пьеро из Винчи находился в своем поместье, один из его крестьян, собственными руками вырезавший круглый щит из фигового дерева, срубленного им на господской земле, запросто попросил его о том, чтобы этот щит для него расписали во Флоренции, на что тот весьма охотно согласился, так как этот крестьянин был очень опытным птицеловом и отлично знал места, где ловится рыба, и сер Пьеро широко пользовался его услугами на охоте и в рыбной ловле. И вот, переправив щит во Флоренцию, но так и не сообщив Леонардо, откуда он взялся, сер Пьеро попросил его что-нибудь на нем написать. Леонардо же, когда в один прекрасный день этот щит попал в руки и когда он увидел, что щит кривой, плохо обработан и неказист, выпрямил его на огне и, отдав его токарю, из покоробленного и неказистого сделал его гладким и ровным, а затем, пролевкасив и по-своему его обработав, стал раздумывать о том, что бы на нем написать такое, что должно было бы напугать каждого, кто на него натолкнется, производя то же впечатление, какое некогда производила голова Медузы. И вот для этой цели Леонардо напустил в одну из комнат, в которую никто, кроме него, не входил, разных ящериц, сверчков, змей, бабочек, кузнечиков, нетопырей и другие странные виды подобных же тварей, из множества каковых, сочетая их по-разному, он создал чудовище весьма отвратительное и страшное, которое отравляло своим дыханием и воспламеняло воздух. Он изобразил его выползающим из темной расселины скалы и испускающим яд из разверзнутой пасти, пламя из глаз и дым из ноздрей, причем настолько необычно, что оно и на самом деле казалось чем-то чудовищным и устрашающим. И трудился он над ним так долго, что в комнате от дохлых зверей стоял жестокий и невыносимый смрад, которого, однако, Леонардо не замечал из-за великой любви, питаемой им к искусству. Закончив это произведение, о котором ни крестьянин, ни отец уже больше не спрашивали, Леонардо сказал последнему, что тот может, когда захочет, прислать за щитом, так как он со своей стороны свое дело сделал. И вот когда однажды утром сер Пьеро вошел к нему в комнату за щитом и постучался в дверь, Леонардо ее отворил, но попросил его обождать и, вернувшись в комнату, поставил щит на аналой и на свету, но приспособил окно так, чтобы оно давало приглушенное освещение. Сер Пьеро, который об этом и не думал, при первом взгляде от неожиданности содрогнулся, не веря, что это тот самый щит, и тем более что увиденное им изображение – живопись, а когда он попятился, Леонардо, поддержав его, сказал: «Это произведение служит тому, ради чего оно сделано. Так возьмите же и отдайте его, ибо таково действие, которое ожидается от произведений искусства». Вещь эта показалась серу Пьеро более чем чудесной, а смелые слова Леонардо он удостоил величайшей похвалы. А затем, потихоньку купив у лавочника другой щит, на котором было написано сердце, пронзенное стрелой, он отдал его крестьянину, который остался ему за это благодарным на всю жизнь. Позднее же сер Пьеро во Флоренции тайком продал щит, расписанный Леонардо, каким-то купцам за сто дукатов, и вскоре щит этот попал в руки к миланскому герцогу, которому те же купцы перепродали его за триста дукатов.

После этого Леонардо написал отличнейшую Мадонну на картине, принадлежавшей впоследствии папе Клименту VII, и в числе прочих изображенных на ней вещей он воспроизвел наполненный водой графин, в котором стоят несколько цветов и в котором, не говоря об изумительной живости, с какой он его написал, он так передал выпотевшую на нем воду, что роса эта казалась живей живого.

Для своего ближайшего друга Антонио Сеньи он изобразил на листе Нептуна, нарисованного настолько тщательно, что он тоже казался совсем живым. Видны были и разбушевавшееся море, и колесница Нептуна, влекомая морскими конями вместе со всеми чудовищами, дельфинами и ветрами, а также несколько великолепнейших голов морских богов.

Рисунок этот был подарен сыном Сеньи, Фабио, мессеру Джованни Гадди с нижеследующей эпиграммой:

Pinxit Virgilius Neptunum, pinxit Homenis:
Dum maris undisoni per vada flectit equos.
Mente quidem vates ilium conspexit uterque,
Vincius ast oculis; jureque vincit eos.

(Дал нам Нептуна Гомер, дал его нам и Виргилий,
Как по ревущим волнам гонит он коней своих;
Только и тот, и другой его дали для помыслов наших,
Винчи же дал для очей, – этим он тех превзошел.)

(Перевод А. Эфроса)

Ему пришла фантазия написать маслом на холсте голову Медузы с клубком змей вместо прически – самая странная и дерзкая выдумка, какую только можно себе вообразить. Однако, поскольку это была работа, для которой требовалось много времени, она так и осталась им незаконченной, как это, впрочем, и случалось с большинством его произведений. Она в числе других превосходных вещей находится во дворце герцога Козимо наряду с полуфигурой ангела, у которого одна рука поднята и сокращается от плеча к локтю по направлению к зрителю, а другая своей кистью прикасается к груди. Поразительно то, что этот гений, стремившийся придавать как можно больше рельефности всему тому, что он изображал, настолько старался углубить темноту фона при помощи темных теней, что выискивал такие черные краски, которые по силе своей затененности были бы темнее всех других оттенков черного цвета, с тем чтобы благодаря этой черноте светлые места казались более светящимися; однако, в конце концов, способ этот приводил к такой темноте, что вещи его, в которых уже не оставалось ничего светлого, имели вид произведений, предназначенных для передачи скорее ночи, чем всех тонкостей дневного освещения, а все это – только для того, чтобы добиться возможно большей рельефности, дабы достигнуть пределов совершенства в искусстве. Он испытывал такое удовольствие, когда видел в натуре людей со странными лицами, бородатыми или волосатыми, что готов был целыми днями ходить по пятам такого понравившегося ему человека и запоминал его настолько, что потом, вернувшись домой, зарисовывал его так, словно имел его перед глазами. Можно видеть много таких его рисунков и женских, и мужских голов, и у меня, в моей столько раз уже упоминавшейся Книге рисунков, хранится их несколько, собственноручно нарисованных им пером. Такова была и голова Америго Веспуччи, нарисованная углем, а также голова цыганского предводителя Скарамучча, которой впоследствии владел каноник церкви Сан Лоренцо мессер Донато Вальдамбрини из Ареццо, получивший ее от Джамбуллари.

Начал он писать на дереве алтарный образ Поклонения волхвов, в котором много хорошего, в особенности – головы, который находился в доме у Америго Бенчи, что насупротив лоджии семейства Перуцци, и который, как и другие его вещи, остался незаконченным.

Когда умер миланский герцог Галеаццо и в 1494 году в тот же сан был возведен Лодовико Сфорца, Леонардо был с большим почетом отправлен к герцогу для игры на лире, звук которой очень нравился этому герцогу, и Леонардо взял с собой этот инструмент, собственноручно им изготовленный большей частью из серебра в форме лошадиного черепа, – вещь странную и невиданную, – чтобы придать ей полногласие большой трубы и более мощную звучность, почему он и победил всех музыкантов, съехавшихся туда для игры на лире. К тому же он был лучшим импровизатором стихов своего времени. Внимая же столь удивительным рассуждениям Леонардо, герцог настолько влюбился в его таланты, что даже трудно было этому поверить. По его просьбе Леонардо написал на дереве алтарный образ Рождества, который герцог послал императору.

Написал он также в Милане для братьев-доминиканцев в Санта Мариа делле Грацие Тайную вечерю, прекраснейшую и чудесную вещь, придав головам апостолов столько величия и красоты, что голову Христа оставил незаконченной, полагая, что ему не удастся выразить в ней ту небесную божественность, которой требует образ Христа. Произведение это, оставшееся в этом виде как бы законченным, неизменно пользовалось величайшим почитанием миланцев, а также иноземцев, так как Леонардо задумал и сумел выразить то сомнение, которое зародилось в апостолах, захотевших узнать, кто предавал их учителя. Недаром во всех их лицах видны любовь, страх и негодование, вернее, страдание из-за невозможности постичь мысль Христа, и это вызывает не меньшее удивление, чем когда в Иуде видишь обратное, – его упорство и его предательство, не говоря о том, что мельчайшая подробность в этом произведении обнаруживает невероятную тщательность, ибо даже в скатерти самое строение ткани передано так, что настоящее реймское полотно лучше не покажет того, что есть в действительности.

Говорят, что настоятель этой обители упорно приставал к Леонардо с тем, чтобы тот закончил эту роспись, так как ему казалось странным видеть, что Леонардо иной раз целых полдня проводил в размышлениях, отвлекаясь от работы, а настоятелю хотелось, чтобы он никогда не выпускал кисти из рук, как он это требовал от тех, кто полол у него в саду. Не довольствуясь этим, он пожаловался герцогу и так его накалил, что тот был вынужден послать за Леонардо и вежливо его поторопить, дав ему ясно понять, что все это он делает только потому, что к нему пристает настоятель. Леонардо, поняв, что этот государь человек проницательный и сдержанный, решил обстоятельно с ним обо всем побеседовать (чего он с настоятелем никогда не делал). Он много с ним рассуждал об искусстве и убедил его в том, что возвышенные таланты иной раз меньше работают, но зато большего достигают, когда они обдумывают свои замыслы и создают те совершенные идеи, которые лишь после этого выражаются руками, воспроизводящими то, что однажды уже было рождено в уме. И добавил, что ему остается написать еще две головы, а именно – голову Христа, образец для которой он и не собирался искать на земле, что мысль его, как ему кажется, недостаточно мощна, чтобы он мог в своем воображении создать ту красоту и небесную благость, которые должны быть присущи воплотившемуся божеству, а также, что ему не хватает и головы Иуды, которая тоже его смущает, поскольку он не верит, что способен вообразить форму, могущую выразить лицо того, кто после всех полученных им благодеяний оказался человеком в душе своей настолько жестоким, что решился предать своего владыку и создателя мира, и хотя для второй головы он будет искать образец, но что в конце концов, за неимением лучшего, он всегда может воспользоваться головой этого настоятеля, столь назойливого и нескромного. Это дело на редкость рассмешило герцога, который сказал, что Леонардо тысячу раз прав, а посрамленный бедный настоятель стал усиленно торопить полольщиков своего сада и оставил в покое Леонардо, который спокойно закончил голову Иуды, кажущуюся истинным воплощением предательства и бесчеловечности. Голова же Христа осталась, как уже говорилось, незаконченной.

Высокие достоинства этой росписи как в отношении композиции, так и в отношении несравненной тщательности ее отделки вызвали у французского короля желание перевезти ее в свое королевство. Поэтому он всяческими путями старался выяснить, не найдутся ли такие архитекторы, которые при помощи деревянных брусьев и железных связей сумели бы создать для нее арматуру, обеспечивающую ее сохранность при перевозке, и готов был потратить на это любые средства, так ему этого хотелось. Однако то обстоятельство, что она была написана на стене, отбило у его величества всякую охоту, и она осталась достоянием миланцев. Во время работы над Тайной вечерей Леонардо на торцовой стене той же трапезной под Распятием, исполненным в старой манере, изобразил названного Лодовико вместе с его первенцем Массимилиано, а напротив – герцогиню Беатриче с другим сыном, Франческо, – оба они впоследствии стали миланскими герцогами, и портреты эти божественно написаны.

Пока он был занят этими произведениями, Леонардо предложил герцогу сделать бронзового коня необыкновенных размеров, чтобы, посадив на него изображение герцога, увековечить этим его память, но начал он его настолько огромным и довел его до такого состояния, что закончить его уже так и не смог. Кое-кем высказывалось мнение (ведь человеческие суждения бывают разные и часто злые, когда ими движет зависть), будто Леонардо начал его, как и другие свои вещи, для того, чтобы он остался незаконченным, ведь при такой величине и при желании отлить его из одного куска можно было предвидеть невероятные трудности; впрочем, вполне возможно, что многие придерживались этого мнения на основании фактов, поскольку многие из его вещей действительно оставались незаконченными.

На самом же деле можно полагать, что его величественнейшая и превосходнейшая, но непомерно алчущая душа натолкнулась на препятствие, что причиной этому было его неизменное стремление добиваться все более превосходного превосходства и все более совершенного совершенства и что, таким образом, как говорил наш Петрарка, творение было сковано желанием.

Да и, по правде говоря, те, кто видел огромную глиняную модель, которую сделал Леонардо, утверждают, что никогда не видели произведения более прекрасного и величественного. Модель эта просуществовала до того, как в Милан с королем Франции Людовиком пришли французы, которые всю ее разбили. Погибла также почитавшаяся совершенной небольшая восковая модель, наравне с книгой об анатомии лошадей, составленной им для своих научных занятий. Засим он приступил, но с еще большим усердием, к анатомии людей, пользуясь в этом деле помощью превосходного философа, читавшего в то время в Павии лекции и писавшего об этом предмете, а именно Маркантонио делла Торре, которому он взамен этого и сам помогал и который был (насколько я слышал) одним из первых, кто начал изучать медицину в свете учения Галена и освещать истинным светом анатомию, остававшуюся до того времени окруженной густым и величайшим мраком невежества. В этом он чудесно использовал гений, труд и руку Леонардо, который составил книгу из рисунков красным карандашом, заштрихованных пером, с изображением трупов, мышц и костей, с которых он собственноручно сдирал кожу и которые срисовывал с величайшей тщательностью. На этих рисунках он изображал все кости, а затем по порядку соединял их сухожилиями и покрывал мышцами: первыми, которые прикреплены к костям, вторыми, которые служат опорными точками, и третьими, которые управляют движениями, и тут же в разных местах он вписывал буквы, написанные неразборчивым почерком, левой рукой и навыворот, так что всякий, у кого нет навыка, не может их разобрать, ибо читать их можно не иначе как с зеркалом. Большая часть этих листов с человеческой анатомией находится в руках миланского дворянина Франческо Мельци, который во времена Леонардо был очень красивым и очень любимым им юношей, в то время как ныне – он красивый и милый старик, который очень дорожит этими листами и хранит их как реликвию наряду с портретом блаженной памяти Леонардо. И тому, кто читает эти рукописи, кажется невозможным, чтобы этот божественный дух так хорошо рассуждал об искусстве, мышцах, сухожилиях и сосудах, причем обо всем с такой обстоятельностью. Равным образом некоторые рукописи Леонардо находятся в руках миланского живописца… (Пропуск в подлиннике.) и написаны они точно так же левой рукой навыворот и трактуют о живописи и о способах рисовать и писать красками. Живописец этот недавно приезжал во Флоренцию меня повидать, желая напечатать это сочинение, которое он повез в Рим, чтобы оно вышло в свет, однако что из этого получилось, мне неизвестно.

Возвращаясь к произведениям Леонардо, скажу, что в его время в Милан прибыл французский король. Когда же в связи с этим попросили Леонардо сделать какую-нибудь диковинную вещь, он сделал льва, который мог пройти несколько шагов, а затем у него разверзалась грудь и он оказывался весь полон лилий. В Милане Леонардо взял в ученики Салаи, который был очень привлекателен своей прелестью и своей красотой, имея прекрасные курчавые волосы, которые вились колечками и очень нравились Леонардо. Леонардо многому научил его в искусстве, а некоторые работы, которые в Милане приписывают Салаи, были подправлены Леонардо.

Вернувшись во Флоренцию, он узнал, что братья сервиты заказали Филиппино работу над образом главного алтаря церкви Нунциаты, на что Леонардо заявил, что охотно выполнит подобную работу. Тогда Филиппино, услыхав об этом и будучи человеком благородным, от этого дела отстранился, братья же, для того чтобы Леонардо это действительно написал, взяли его к себе в обитель, обеспечив содержанием и его, и всех его домашних, и вот он тянул долгое время, так ни к чему и не приступая. В конце концов он сделал картон с изображением Богоматери, св. Анны и Христа, который не только привел в изумление всех художников, но когда он был окончен и стоял в его комнате, то в течение двух дней напролет мужчины и женщины, молодежь и старики приходили, как ходят на торжественные праздники, посмотреть на чудеса, сотворенные Леонардо и ошеломлявшие весь этот народ. Ведь в лице Мадонны было явлено все то простое и прекрасное, что своей простотой и своей красотой и может придать ту прелесть, которой должно обладать изображение Богоматери, ибо Леонардо хотел показать скромность и смирение Девы, преисполненной величайшего радостного удовлетворения от созерцания красоты своего сына, которого она с нежностью держит на коленях, а также и то, как она пречистым своим взором замечает совсем еще маленького св. Иоанна, резвящегося у ее ног с ягненком, не забыв при этом и легкую улыбку св. Анны, которая едва сдерживает свое ликование при виде своего земного потомства, ставшего небесным, – находки поистине достойные ума и гения Леонардо. Картон этот, как будет сказано ниже, впоследствии ушел во Францию. Он написал портрет Джиневры, дочери Америго Бенчи, – прекраснейшую вещь, и бросил работу для сервитов, вернувших ее Филиппино, который, застигнутый смертью, тоже не мог ее закончить. Леонардо взялся написать для Франческо дель Джокондо портрет его жены, Моны Лизы, и, потрудившись над ним четыре года, так и оставил его незавершенным. Это произведение находится ныне у короля Франции Франциска, в Фонтенбло. Изображение это давало возможность всякому, кто хотел постичь, насколько искусство способно подражать природе, легко в этом убедиться, ибо в нем были переданы все мельчайшие подробности, какие только доступны тонкостям живописи. Действительно, в этом лице глаза обладали тем блеском и той влажностью, какие мы видим в живом человеке, а вокруг них была сизая красноватость и те волоски, передать которые невозможно без владения величайшими тонкостями живописи. Ресницы же благодаря тому, что было показано, как волоски их вырастают на теле, где гуще, а где реже, и как они располагаются вокруг глаза в соответствии с порами кожи, не могли быть изображены более натурально. Нос, со всей красотой своих розоватых и нежных отверстий, имел вид живого. Рот, с его особым разрезом и своими концами, соединенными алостью губ, в сочетании с инкарнатом лица, поистине казался не красками, а живой плотью. А всякий, кто внимательнейшим образом вглядывался в дужку шеи, видел в ней биение пульса, и действительно, можно сказать, что она была написана так, чтобы заставить содрогнуться и испугать всякого самонадеянного художника, кто бы он ни был. Прибег он также и к следующей уловке: так как мадонна Лиза была очень красива, то во время писания портрета он держал при ней певцов, музыкантов и постоянно шутов, поддерживавших в ней веселость, чтобы избежать той унылости, которую живопись обычно придает портретам, тогда как в этом портрете Леонардо была улыбка, настолько приятная, что он казался чем-то скорее божественным, чем человеческим, и почитался произведением чудесным, ибо сама жизнь не могла быть иной.

И вот благодаря совершенству произведений этого божественного художника слава его разрослась настолько, что все, кто ценил искусство, более того, даже весь город, мечтали о том, чтобы он оставил им какую-нибудь о себе память, и повсеместно речь шла о том, чтобы поручить ему какое-нибудь значительное и крупное произведение, благодаря которому город был бы украшен и почтен тем же изобилием таланта, обаяния и ума, каким отличались творения Леонардо.

Когда по договоренности между гонфалоньером и знатными гражданами была заново перестроена большая зала Совета, архитектуру которой в соответствии с его суждением и советами осуществили Джулиано Сангалло, Симоне Поллайоло, по прозванию Кронака, Микеланджело Буонарроти и Баччо д'Аньоло, как о том более подробно будет рассказано в своих местах, и после того, как это с большой быстротой было закончено, было обнародовано постановление, согласно которому Леонардо поручалось написать какое-нибудь прекрасное произведение, и так Пьеро Содерини, тогдашний гонфалоньер правосудия, предоставил ему для этой цели названный зал.

Поэтому, решившись за это взяться, Леонардо начал делать картон в Папской зале, помещавшейся при церкви Санта Мариа Новелла, изобразив на этом картоне историю про Никколо Пиччинини, военачальника герцога Филиппо Миланского, и нарисовав группу всадников, сражающихся за знамя, вещь, которая была признана выдающейся и выполненной с большим мастерством из-за удивительнейших наблюдений, примененных им в изображении этой свалки, ибо в этом изображении люди проявляют такую же ярость, ненависть и мстительность, как и лошади, из которых две переплелись передними ногами и сражаются зубами с не меньшим ожесточением, чем их всадники, борющиеся за знамя; при этом один из солдат, вцепившись в него руками и всем туловищем на него налегая, пускает свою лошадь вскачь и, обернувшись лицом назад, хватается за древко знамени, стараясь силой вырвать его из рук остальных четырех. Двое из них защищают его каждый одной рукой и, высоко замахнувшись другой, держащей меч, пытаются перерубить древко, между тем как старый солдат в красной шапке с воплем держит одной рукой древко, а другой – с высоко поднятой кривой саблей готовит бешеный удар, чтобы сразу отрубить обе руки тех двух, которые, скрежеща зубами, со свирепейшим видом пытаются отстоять свое знамя. Помимо всего этого на земле между ног лошадей есть две изображенные в ракурсе и дерущиеся фигуры, на одну из которых, лежащую, вскочил солдат, который поднял руку как можно выше, чтобы с тем большей силой поразить соперника в горло кинжалом и его прикончить, другой же, придавленный руками и ногами первого, делает все возможное, чтобы избежать смерти.

И не выразить словами, как у Леонардо нарисованы одежды солдат, которые он разнообразил самым разнообразным образом. Таковы же и гребни на их шлемах, и прочие украшения, не говоря о невероятном мастерстве, проявленном им в формах и очертаниях лошадей, игру мышц и упругую красоту которых Леонардо передавал лучше любого другого мастера. Говорят, что для рисования этого картона он смастерил хитроумнейшее сооружение, которое, зажав его, поднималось, а опустившись, отпускало. И задумав писать маслом по стене, он для подготовки стены составил такую грубую смесь, что она по мере того, как он продолжал роспись этого зала, стала стекать, и он бросил работу, видя, как она портится.

Леонардо обладал исключительным величием духа, и каждый его поступок являл благородство величайшее. Говорят, что однажды, когда он пришел в банк за своим содержанием, которое он ежемесячно получал от Пьеро Содерини, кассир хотел выдать ему несколько кульков с грошами, он, однако, не пожелал их брать, заявив: «Я не грошовый живописец». Когда же Пьеро Содерини однажды обвинил его в недобросовестности и против него поднялся ропот, Леонардо постарался набрать денег у своих друзей и пошел их возвращать, но Пьеро не пожелал их брать.

По случаю избрания папы Льва он отправился в Рим вместе с герцогом Джулиано деи Медичи, питавшим большое пристрастие ко всякой философии, в особенности же к алхимии. Там, изготовив особую восковую мазь, он на ходу делал из нее тончайших, наполненных воздухом зверушек, которых, надувая, заставлял летать, но которые падали на землю, как только воздух из них выходил. К ящерице, весьма диковинного вида, найденной садовником Бельведера, он прикрепил крылья из чешуек кожи, содранной им с других ящериц, наполнив их ртутным составом так, что они трепетали, когда ящерица начинала ползать, а затем, приделав к ней глаза, рога и бороду, он ее приручил и держал в коробке, а все друзья, которым он ее показывал, в ужасе разбегались. Часто он тщательно очищал от жира и пищи кишки холощеного барана и доводил их до такой тонкости, что они помещались на ладони, и, поместив в соседней комнате кузнечный мех, к которому он прикреплял один конец названных кишок, он надувал их так, что они заполняли собой всю комнату, а она была огромная, и всякий, кто в ней находился, вынужден был забиваться в угол. Тем самым он показывал, что эти прозрачные и полные воздухом кишки, занимавшие вначале очень мало места, могут, как оказывается, занять очень много, и уподоблял это таланту. Выполнил он бесконечное множество таких затей, занимался и зеркалами и применял причудливейшие способы в изыскании масел для живописи и лаков для сохранности готовых произведений.

В это время он написал для мастера Бальдассари Турини из Пеши, датария папы Льва, небольшую картину, изображающую Богоматерь с младенцем на руках и написанную с бесконечной тщательностью и искусством. Однако то ли по вине того, кто ее грунтовал, или из-за собственных его замысловатых смесей грунтов и красок она в настоящее время сильно попорчена. На другой небольшой картине он изобразил младенца поразительной красоты и изящества. Обе картины находятся в настоящее время в Пеше в доме мессера Джулио Турини.

Говорят, что, получив как-то заказ от папы, он тотчас же начал перегонять масла и травы для получения лака, на что папа Лев заметил: «Увы! Этот не сделает ничего, раз он начинает думать о конце, прежде чем начать работу». Между Микеланджело Буонарроти и Леонардо существовала большая вражда. Поэтому из-за соперничества с ним Микеланджело с разрешения герцога Джулиано покинул Флоренцию, куда он был призван папой для работы над фасадом церкви Сан Лоренцо. Леонардо, услыхав об этом, тоже уехал и отправился во Францию, где король, у которого были его произведения, весьма ему благоволил и хотел, чтобы он написал картон со св. Анной, но Леонардо по своему обыкновению долгое время отделывался одними словами. Наконец достиг он старости; проболел многие месяцы и, чувствуя приближение смерти, стал усердно изучать все, что касалось религии, истинной и святой христианской веры, а засим с обильными слезами исповедался и покаялся и, хотя и не в силах был стоять на ногах, все же, поддерживаемый руками друзей и слуг, пожелал благоговейно причаститься Св. Даров вне своей постели. Когда же прибыл король, который имел обыкновение часто и милостиво его навещать, Леонардо из почтения к королю, выпрямившись, сел на постели и, рассказывая ему о своей болезни и о ее ходе, доказывал при этом, насколько он был грешен перед Богом и перед людьми тем, что работал в искусстве не так, как подобало. Тут с ним случился припадок, предвестник смерти, во время которого король, поднявшись с места, придерживал ему голову, дабы этим облегчить страдания и показать свое благоволение. Божественнейшая же его душа, сознавая, что большей чести удостоится она не может, отлетела в объятиях этого короля – на семьдесят пятом году его жизни.

Утрата Леонардо сверх меры опечалила всех, кто его знавал, ибо не было никогда человека, который принес бы столько чести искусству живописи.

Блеском своей наружности, являвшей высшую красоту, он прояснял каждую омраченную душу, а словами своими мог склонить к «да» или «нет» самое закоренелое предубеждение. Силой своей он способен был укротить любую неистовую ярость и правой рукой гнул стенное железное кольцо или подкову, как свинец. В своем великодушии он готов был приютить и накормить любого друга, будь он беден или богат, лишь бы только он обладал талантом и доблестью. Одним своим прикосновением он придавал красоту и достоинство любому самому убогому и недостойному помещению. Потому-то рождение Леонардо поистине и было величайшим даром для Флоренции, а смерть его – более чем непоправимой утратой. В искусстве живописи он обогатил приемы масляного письма некоей темнотой, позволившей современным живописцам придавать своим фигурам большую силу и рельефность. В искусстве скульптуры он показал себя в трех бронзовых фигурах, стоящих над северными вратами церкви Сан Джованни и выполненных Джованни Франческо Рустичи, но скомпонованных по советам Леонардо, и фигуры эти по рисунку и по совершенству – лучшее литье, какое только было видно по сей день. От Леонардо мы имеем анатомию лошадей и еще более совершенную анатомию человека.

Вот почему, хотя он много больше сделал на словах, чем на деле, все эти отрасли его деятельности, в которых он настолько божественно себя проявил, никогда не дадут угаснуть ни имени его, ни славе. Недаром Джованни Баттиста Строцци и почтил его следующими словами:

Так сам-один сей может побеждать
Всех прочих – Фидия и Апеллеса
И им вослед явившуюся рать.

Учеником Леонардо был Джованнантонио Больтрафио, миланец, человек очень опытный, с большой тщательностью написавший в 1300 году в церкви Мизерикордиа, возле Болоньи, маслом на дереве Богоматерь с младенцем на руках, св. Иоанном Крестителем, обнаженным св. Себастьяном и коленопреклоненным заказчиком, писанным с натуры, – вещь поистине прекрасную, на которой он подписал свое имя и то, что он – ученик Леонардо. Написал он и другие произведения как в Милане, так и в других местах, однако достаточно было назвать вышеупомянутое, которое лучше других. Его же учеником был Марко Уджони, написавший в церкви Санта Мариа дела Паче Успение Богоматери и Брак в Кане Галилейской.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ДЖОРДЖОНЕ ИЗ КАСТЕЛЬФРАНКО ЖИВОПИСЦА ВЕНЕЦИАНСКОГО

В те самые времена, когда Флоренция стяжала себе столь громкую славу творениями Леонардо, немалым украшением послужили Венеции доблесть и отличия одного из ее граждан, далеко превзошедшего живописцев семьи Беллини, столь ценимых венецианцами, да и любого другого, кто до того времени посвящал себя живописи в этом городе. То был Джорджо, родившийся в 1478 году в Кастельфранко, в Тревизанской области, в правлении дожа Джованни Мочениго, брата дожа Пьеро, и получивший впоследствии прозвание Джорджоне за внешний свой облик и за величие духа. Хотя он и происходил из смиреннейшего рода, но был всю свою жизнь человеком благородных и добрых нравов. Воспитывался он в Венеции и неизменно предавался любовным утехам, а также услаждался игрой на лютне столь усердно и со столь удивительным искусством, что его игра и пение почитались в те времена божественными, и потому благородные особы нередко пользовались его услугами на своих музыкальных и иных собраниях. Он посвятил себя рисунку и находил в нем великое удовлетворение, да и природа настолько ему в том благоприятствовала, что, влюбленный в прекрасные ее создания, он никогда не желал работать над чем-либо иначе, как воспроизводя это с натуры. И настолько он был природой покорен и до такой степени старался ей подражать, что прославился не только как живописец, превзошедший Джентиле и Джованни Беллини, но и как соперник тех, кто работали в Тоскане и были творцами современного стиля. Джорджоне довелось увидеть несколько произведений руки Леонардо, в манере сфумато и, как уже говорилось, страшно перечерненных; но манера эта настолько ему понравилась, что он в течение всей своей жизни постоянно ей следовал и в особенности подражал ей в колорите масляной живописи. Находя вкус в высоком качестве работы, он все более и более стремился выбирать для изображения самое прекрасное и самое разнообразное, что только ему попадалось. Природа наделила его талантом столь легким и счастливым, что его колорит в масле и фреске был то живым и ярким, то иногда мягким и ровным и настолько растушеванным в тенях, что многие из тогдашних лучших мастеров признавали в нем художника, рожденного для того, чтобы вдохнуть жизнь в фигуры и передать свежесть живого тела в большей степени, чем кто-либо из живописцев не только в Венеции, но и повсеместно.

В начале своей деятельности Джорджоне исполнил в Венеции много изображений Мадонны, а также портретов с натуры, которые и чрезвычайно живы, и прекрасны, как можно об этом и сейчас судить по трем написанным им маслом прекраснейшим работам, хранящимся в кабинете достопочтеннейшего Гримани, патриарха аквилейского. Одна из них, как говорят, его автопортрет. Он изображен в образе Давида с прической, опускающейся, как это было принято в то время, до самых плеч. Образ по живописи и по колориту кажется совершенно живым; одетый в доспехи Давид держит в руке отрубленную голову Голиафа. Другая его работа – большой портрет, написанный с натуры; в руке изображенного красный берет начальствующих лиц; на шее – меховой воротник, а тело охвачено панцирем из тех, что носили в древности; предполагается, что вещь эта была исполнена для какого-нибудь военачальника. Третье произведение – голова мальчика, выполненная прекрасно настолько, насколько это вообще возможно сделать, с волосами наподобие руна, позволяющими судить о совершенстве Джорджоне, мало того, позволяющими понять, почему великий патриарх всегда питал такую любовь к его доблестям и так ими дорожил, да и по заслугам.

Во Флоренции, в доме детей Джованни Боргерини, находится портрет самого Джованни, исполненный рукой Джорджоне в то время, когда он юношей был в Венеции, и на той же картине изображен его наставник; нигде не увидишь две головы, где мазки лучше передавали бы цвет тела и где тени обладали бы столь прекрасным тоном. В доме Антонио деи Нобили находится другой портрет военачальника, в доспехах, исполненный с большой живостью и непосредственностью и, как говорят, изображающий одного из полководцев, которых Гонсальво Ферранте привез с собою в Венецию, когда посетил дожа Агостино Барбериго. Говорят же, что в это же время Джорджоне написал портрет и самого великого Гонсальво в полном вооружении, вещь редкостнейшую, и что трудно было увидеть более прекрасную картину и что Гонсальво увез ее с собой.

Джорджоне исполнил много других портретов, которые рассеяны по разным местам Италии и чрезвычайно хороши, как об этом можно судить по написанному им портрету Лионардо Лоредано в бытность его дожем и виденному мною на выставке в Вознесение, когда мне показалось, что светлейший правитель – передо мною, точно живой. Кроме того, в Фаэнце, в доме Джованни из Кастель Болоньезе, отличнейшего резчика камней и по хрусталю, находится другой портрет, изображающий его тестя, – работа поистине божественная, ибо на ней такая цельность дымчатых переходов между цветами, что она кажется скорее рельефом, чем живописью.

Джорджоне очень охотно писал фрески и в числе многих других работ расписал весь фасад дома Соранцо, на площади Сан Паоло, где помимо многих отдельных картин историй и всяких других его фантазий можно видеть картину, написанную маслом на известке; вещь эта устояла против воды, солнца и ветра и сохранилась доныне. Там же – изображение Весны, которая, на мой взгляд, является одной из лучших вещей, исполненных им фреской, так что очень прискорбно, что она так жестоко пострадала от непогоды. Что касается меня, я не знаю ничего, что бы так вредило фресковой живописи, как южные ветры, в особенности же поблизости от моря, где они всегда насыщены солью.

В Венеции в 1504 году случился у моста Риальто ужаснейший пожар, от которого целиком сгорело Немецкое подворье, вместе со всеми товарами, к великому убытку торговцев; поэтому венецианская Синьория постановила выстроить его заново, и вскоре было закончено здание, имеющее значительно более удобное расположение внутренних помещений, равно как более роскошное, нарядное и красивое; а так как к этому времени известность Джорджоне возросла, то теми, в чьем ведении это находилось, вынесено было решение и отдано распоряжение: поручить Джорджоне исполнить фреской цветную роспись этого здания по его усмотрению, только бы он показал свое дарование и создал произведение, достойное самого красивого и самого видного места города. Поэтому, взявшись за работу, Джорджоне не преследовал иной цели, как писать там фигуры, исключительно следуя своей фантазии, дабы показать свое искусство. И действительно, там не найти истории, которые следовали бы одна за другой по порядку и которые изображали бы деяния того или иного героя, прославленного в древности или в современности; и, что касается меня, я никогда не мог понять этого произведения и сколько ни расспрашивал, не встречал никого, кто бы его понял; в самом деле – здесь женщина, там мужчина в разных положениях; около одной фигуры голова льва, около другой – ангел, вроде Купидона, и в чем дело, так и не разберешь. Правда, над главной дверью, выходящей на Мерчерию, изображена сидящая женщина, у ног которой голова мертвого гиганта – нечто вроде Юдифи, поднимающей голову и меч и переговаривающейся с немецким солдатом, который находится внизу; но я так и не мог уяснить себе, в качестве кого он хотел представить эту женщину, разве только он намеревался изобразить так Германию. Но несомненно, что в общем эти фигуры очень хорошо связаны друг с другом, что он достиг в них еще большего совершенства, а что отдельные головы и части фигур исполнены очень хорошо и в очень живом колорите и, наконец, во всем том, что он там написал, видно, что он добивался близости к живой природе, но отнюдь не подражания какой-либо манере. Здание это очень прославлено в Венеции и знаменито столько же своими удобствами для торговли и общественной пользой, сколько и тем, что на нем написал Джорджоне.

Он исполнил картину с изображением Христа, несущего крест, и иудея, который веревкой тащит его за шею. Картина эта впоследствии была помещена в церкви Сан Рокко, ныне же благодаря поклонению многих она, как мы видим, творит чудеса. Работал он и во многих других местах, как, например, в Кастельфранко в Тревизанской области, а также написал много портретов для разных итальянских властителей. Многие произведения его были посланы и за пределы Италии как поистине достойные свидетельства того, что не только в Тоскане было во все времена великое изобилие художников, но что и та страна, которая расположена по ту сторону хребта, у его подножия, – никогда не бывала обездолена и забыта небом.

Рассказывают, что однажды, в то время когда Андреа Верроккио работал над бронзовой конной статуей, Джорджоне беседовал с несколькими скульпторами, утверждающими, что скульптура, поскольку она в одной и той же фигуре открывает разные повороты и точки зрения для зрителя, обходящего ее кругом, этим самым превосходит живопись, которая в одной фигуре может показать только одну ее сторону. А Джорджоне держался того мнения, что в живописной истории можно показать для единого взгляда, без того, чтобы нужно было обходить ее кругом, все возможные положения, которые может принять человек, совершающий разные движения, то есть то, чего скульптура не может сделать иначе, как меняя положение и точки зрения, и лишь при том условии, чтобы этих точек было не одна, а много; более того, он предложил им, что берется изобразить в живописи одну фигуру одновременно спереди, сзади и с двух боковых профилей, чем заставил их ломать себе голову. Сделал же он это следующим образом: он написал обнаженную фигуру мужчины со спины, а перед ним на земле источник прозрачнейшей воды, в которой он изобразил его отражение спереди; с одной стороны находился вороненый панцирь, который тот снял с себя и в котором виден был его правый профиль, поскольку на блестящем вооружении ясно все отражалось, с другой стороны было зеркало, в котором видна была другая сторона обнаженной фигуры. В этой вещи, полной необыкновенного остроумия и фантазии, Джорджоне захотел показать на деле, что живопись требует больше умения и старания и может в единой точке зрения показать больше природы, чем это дано скульптуре. Произведение это за изобретательность и красоту удостоилось высших похвал и восхищения. Кроме того, он написал с натуры портрет кипрской королевы Екатерины, который мне довелось видеть во владении славнейшего мессера Джованни Корнаро. А в нашей Книге есть голова, написанная им маслом с одного немца из дома Фуггеров, который в то время был одним из самых крупных купцов в Немецком подворье; вещь эта – удивительная, наравне с другими набросками и рисунками пером его же работы.

Подвизаясь на славу себе и своему отечеству и постоянно вращаясь в обществе, чтобы развлекать музыкой многочисленных своих друзей, он влюбился в одну даму, и оба они премного наслаждались своей любовью. Но случилось так, что она в 1511 году заразилась чумой. Не подозревая этого и продолжая с ней общаться по обыкновению, Джорджоне заразился чумой, так что в короткое время преставился в возрасте тридцати четырех лет, к бесконечному горю многочисленных друзей, любивших его за его таланты, и к великому ущербу для мира, его утратившего. Однако они перенесли сей ущерб и сию утрату, утешаясь тем, что после него остались два отличнейших его ученика: Себастьяно венецианец, который впоследствии в Риме занял должность брата хранителя свинцовой печати, и Тициан из Кадоре, который не только сравнялся с Джорджоне, но значительно его превзошел. О чести и пользе, которые оба они принесли искусству, будет подробно сказано в своем месте.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ АНТОНИО ИЗ КОРРЕДЖО ЖИВОПИСЦА

Я не хочу выходить за пределы той самой страны, где великая мать-природа, дабы не быть уличенной в пристрастии, даровала миру редчайших людей, подобно тем, какими она в течение многих и многих лет украшала Тоскану и в числе коих был Антонио из Корреджо, одаренный отменным и прекраснейшим талантом, живописец своеобразнейший, который владел новой манерой в таком совершенстве, что благодаря природному дарованию и упражнению в своем искусстве он в течение немногих лет сделался редкостным и удивительным художником. Был он чрезвычайно скромного нрава и занимался своим искусством с большими лишениями для самого себя и в постоянных заботах о семье, его отягчавшей; и хотя Антонио был движим природной добротой, тем не менее страдал он сверх меры, неся бремя тех страстей, которым обычно подвержены многие люди.

Он был большим меланхоликом в работе, принимая на себя все ее тягости, и величайшим изыскателем всевозможных трудностей в своем деле, о чем свидетельствуют в пармском соборе великое множество фигур, исполненных фреской и тщательно выписанных на большом куполе означенного храма; ракурсы этих фигур снизу вверх – поразительнейшее чудо. Он-то и был первым, кто в Ломбардии начал делать вещи в новой манере, откуда можно заключить, что если бы талант Антонио, покинув Ломбардию, оказался в Риме, то он создал бы чудеса и доставил бы немало огорчений многим, считавшимся в свое время великими. Отсюда следует, что если его вещи таковы, несмотря на то, что он не видел вещей древних и хороших новых, то можно с необходимостью заключить, что, знай он их, он бесконечно улучшил бы свои произведения и, возвышаясь от хорошего к лучшему, достиг бы высочайших ступеней. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что никто не владел колоритом лучше, чем он, и что ни один художник не писал с большим обаянием и большей выпуклостью: так велика была нежность изображаемого им тела и грация, с какой он заканчивал свои работы.

В означенном месте он исполнил еще две большие картины маслом, на одной из которых, среди других фигур, изображен усопший Христос, заслуживший величайшие похвалы. А в церкви Сан Джованни того же города расписал он фреской купол, на котором изобразил Богоматерь, возносимую на небо в сонме ангелов и в окружении других святых; кажется невозможным, чтобы он мог не то что исполнить эту вещь своей рукой, но хотя бы представить ее себе в воображении, настолько прекрасны движения одежд и выражения, которые он придал этим фигурам. Рисунки к некоторым из них, собственноручно выполненные им красным карандашом, находятся в нашей Книге наряду с целым рядом прекраснейших фризов, состоящих из амуров, равно как и других фризов, предназначавшихся для украшения этого произведения и изображавших всякие фантазии на тему жертвоприношений в античном духе. По правде говоря, если бы Антонио не доводил своих произведений до того совершенства, которое мы в них видим, его рисунки (хотя в них есть и хорошая манера, и красота, и мастерство) никогда не заслужили бы ему среди художников той славы, какой пользуются лучшие его произведения. Искусство наше так трудно и разносторонне, что очень часто одному художнику невозможно достигнуть совершенства во всем; вот почему у многих, кто рисовал божественно, колорит отличался каким-нибудь несовершенством, другие же чудесно владели колоритом, но и половины того не достигали в рисунке. Все это рождается из вкуса и из опыта, которые приобретаются с детства, – одним в рисунке, другим в колорите. Но поскольку, дабы уметь довести произведение до конечного совершенства, обучаются этому всему, а именно: одновременно и колориту, и рисунку в работе над любой вещью, постольку Корреджо заслуживает великой похвалы, достигнув пределов совершенства в тех произведениях, которые он написал маслом и фреской: так, например, в том же городе, в церкви братьев-францисканцев цокколантов, где он написал фреску с изображением Благовещения так хорошо, что, когда при ремонте здания надо было ее уничтожить, братья устроили у этой стены леса с железными стояками и, постепенно срезая фреску, спасли ее и перенесли в другое, более надежное место в той же обители.

Кроме того, он написал над одними воротами в том же городе Богоматерь с младенцем на руках; зрителя поражает в этой фреске красота колорита, и она пользуется бесконечно похвальной славой среди проезжих иностранцев, не видевших других его произведений. Далее в церкви Сант Антонио этого же города он написал картину, на которой изображены Богоматерь и св. Мария Магдалина, а с ними – смеющийся младенец ангелоподобного вида, который держит книгу, и его смех кажется настолько естественным, что вызывает смех и в том, кто на него смотрит, и нет никого, кто бы, обладая меланхолическим нравом и взглянув на него, не развеселился. Есть там же и св. Иероним, который написан в столь чудесной и поразительной манере, что живописцы восхищаются его изумительным колоритом, считая, что лучше написать вроде как и невозможно.

Точно так же исполнял он картины и другие живописные работы для многих владетельных особ в Ломбардии, в том числе – две картины в Мантуе, по заказу герцога Федериго II, для посылки их императору; вещи поистине достойные такого властителя. Когда это произведение увидел Джулио Романо, он заявил, что никогда не видел колорита, который достигал бы такого совершенства. На одной из них была обнаженная Леда, на другой – Венера; колорит их тел был настолько нежен и тени телесного цвета были настолько разработаны, что краска казалась не краской, а живым телом. На одной из картин был удивительный пейзаж, и не было ломбардца, который написал бы это лучше, чем он; к тому же волосы были так красивы по цвету, и отдельные волоски были написаны и выведены с такой чистотой и законченностью, что лучшего не увидишь. Были там также и исполненные с большим искусством амуры, испытывающие на камне, золотые ли у них стрелы или свинцовые, но больше всего придавала прелести Венере чистейшая и прозрачная вода, которая, стекая по скалам, омывала ее ноги, нисколько их не затемняя; поэтому вид этой чистоты, сочетающейся с нежностью, вызывал в созерцающем взоре сочувственное волнение. Нет сомнения, что именно за это Антонио заслужил всякие отличия и почести при жизни и всяческой изустной и писанной славы после смерти.

Написал он еще в Модене картину с изображением Мадонны, которая всеми живописцами высоко ценилась и почиталась лучшей картиной в этом городе, точно так же и в Болонье кисти его принадлежит Христос, являющийся в саду Марии Магдалине; эта прекраснейшая вещь находится в доме болонских дворян Эрколани.

В Реджо была прекраснейшая и редкостная картина, которую недавно, проезжая через этот город, мессер Лучано Паллавичино, большой любитель хорошей живописи, увидал и не остановился перед большим расходом и, купив подобную драгоценность, послал ее в Геную в свой дом. В том же Реджо есть картина, написанная на дереве и изображающая Рождество Христово, от которого исходит сияние, освещающее пастухов и другие фигуры, стоящие кругом и глядящие на него, причем в числе многого, свидетельствующего о наблюдательности художника, есть там женщина, которая, пожелав пристально взглянуть на Христа и не смогшая смертными очами вынести света его божественности, словно поражающего своими лучами ее фигуру, затеняет себе рукой глаза; она настолько выразительна, что прямо чудо. Над хижиной – хор поющих ангелов, которые так хорошо написаны, что кажутся скорее потоками небесного дождя, чем произведениями руки живописца.

В том же городе находится маленькая картина величиной в один фут – самое редкостное и прекрасное его произведение, которое только можно увидеть, исполненное притом в маленьких фигурах; на ней изображен Христос ночью в Гефсиманском саду, где ангел, являющийся Христу, освещает его светом своего сияния настолько правдоподобно, что нельзя было ни задумать, ни выразить это лучше. Внизу у подножия горы, в долине, видны три спящих апостола; над ними темная гора, на которой молится Христос, что придает невероятную силу этим фигурам, а в глубине, над далеким пейзажем, изображено появление зари, и видно, как сбоку подходят несколько солдат с Иудой. Несмотря на свои маленькие размеры, история эта так хорошо исполнена, что она ни с чем не сравнима по терпению и старанию, вложенным в такую небольшую вещь.

Много можно было бы сказать о его творениях, однако, так как у людей, отличившихся в нашем искусстве, каждая его вещь вызывает восхищение, как произведение божественное, то более распространяться не буду. Я приложил всяческие старания к тому, чтобы иметь его портрет, но раздобыть его не смог, ибо, будучи человеком скромной жизни, он сам себя не изображал, да и другие никогда с него не писали. И, поистине, он себя не ценил и отнюдь не был убежден, зная трудности своего искусства, что он им владеет с тем совершенством, к которому стремился. Он довольствовался малым и жил как хороший христианин.

Обремененный семейством, Антонио постоянно старался беречь деньги и вследствие этого стал таким скупым, что скупее людей не бывает. Потому-то и рассказывают, что, когда он получил в Парме шестьдесят скудо мелочью и ему понадобилось отнести их для своих надобностей в Корреджо, он сам нагрузился этими деньгами и отправился в путь пешком; а так как в то время стояла страшная жара и его напекло солнце, то выпил он воды, чтобы охладиться, и тогда в жесточайшей лихорадке слег он в постель, с которой уже не вставал до самой смерти, настигшей его в возрасте около 40 лет.

Живописные работы его относятся приблизительно к 1512 году. Он обогатил живопись величайшим даром – своим колоритом, которым он владел как настоящий мастер. Благодаря ему и прозрела Ломбардия, где в области живописи обнаружилось столько прекрасных дарований, последовавших его примеру в создании произведений похвальных и достойных упоминания, ибо, показав нам в своих картинах, с какой легкостью он преодолел трудности в изображении волос, он научил нас, как это надо делать, чем навеки обязаны ему все живописцы, по настоянию которых флорентийский дворянин мессер Фабио Сеньи составил нижеследующую эпиграмму:

Hujis cum regeret mortales spiritus artus Pictoris,
Charites supplicuere Jovi:
Non alia pingi dextra, Pater alme, rogamus:
Hunc praeter, nulli pingere nos liceat.
Annuit his votis summi regnator Olympi
Et juvenem subito sydera ad alta tulit,
Ut posset melius Charitum simulacra referre
Praesens, et nudas cemeret inde Deas.

(Только лишь дух испустил, земные оставив заботы,
Наш живописец, как Зевс голос услышал Харит:
«Мы умоляем тебя, о наш отец-благодетель:
Кроме него нас писать пусть не посмеет никто!»
Внял благосклонно мольбам высокий властитель Олимпа
Юного мастера дух тотчас он к звездам вознес,
Дабы и там создавал он прекрасные образы Граций
Так. чтобы в девах нагих всякий богинь опознал).

В это же время жил миланец Андреа дель Гоббо, прелестнейший живописец и колорист, многие произведения которого рассеяны по домам его родного города Милана, а в павийской Чертозе находится написанный его рукой на дереве большой алтарный образ Успения Богоматери, не законченный им вследствие его внезапной кончины, но свидетельствующий о том, насколько он был отличным мастером, любившим потрудиться ради искусства.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ПЬЕРО ДИ КОЗИМО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА

В то время как Джорджоне и Корреджо величайшими почестями и славой возвеличивали Ломбардскую область, не скудела еще и Тоскана талантами, среди которых не последним был Пьеро, сын некоего Лоренцо, золотых дел мастера, и ученик Козимо Росселли, почему и звали его постоянно и не иначе как Пьеро ди Козимо. Ибо поистине не меньшим обязаны мы тому и не меньше должны почитать настоящим отцом того, кто обучает нас мастерству и обеспечивает нам благополучное бытие, чем родившего нас и просто давшего нам бытие.

Отцом, усмотревшим в сыне живой ум и склонность к рисованию, он был отдан на попечение Козимо, принявшего его весьма охотно. И, видя, как с годами растет и талант его, он выделял его из всех учеников, любя как сына, каковым всегда и почитал. Юноша этот обладал от природы духом весьма возвышенным, но весьма отвлеченным, и отличался от других молодых людей, обучавшихся у Козимо тому же искусству, богатым и непостоянным воображением: он порой так погружался в работу, что если при этом, как это бывает, с кем-либо беседовал, то в конце беседы приходилось рассказывать ему обо всем сначала, так как мысли его были уже увлечены какой-нибудь новой его фантазией. И в то же время он так любил уединение, что единственным было для него удовольствием бродить задумчиво в одиночестве, мечтая и строя воздушные замки. Тем не менее он пользовался большой любовью своего учителя Козимо, которому он так много помогал в его работе, что тот очень часто поручал ему многие важные вещи, так как знал, что и манера, и вкус у Пьеро были лучше, чем у него самого.

Потому-то он и взял его с собой в Рим, куда был приглашен папой Сикстом для росписи папской капеллы историями, на одной из которых Пьеро, как говорилось в жизнеописании Козимо, написал прекраснейший пейзаж. А так как он отличнейшим образом писал и с натуры, он выполнил в Риме много портретов знатных лиц и, в частности, портреты Верджинио Орсино и Руберто Сансеверино, поместив их в название истории. Кроме того, он написал портрет герцога Валентино, сына папы Александра VI; портрет этот, насколько мне известно, утерян, но сохранился выполненный Пьеро картон, который находится у досточтимого и ученого мессера Козимо Бартоли, настоятеля Сан Джованни.

Во Флоренции много картин, написанных им для разных граждан, рассеяно по их домам; среди них я видел много хороших, а для многих других лиц делал он и другие вещи. В новициате Сан Марко находится написанная маслом на полотне стоящая Богоматерь с младенцем на руках, а в церкви Санто Спирито во Флоренции написал он в капелле Джино Каппони образ с изображением Посещения Богоматери со св. Николаем и св. Антонием, читающим с очками на носу и написанным очень бойко. Он изобразил там немного истрепанную книгу из пергамента, совсем как настоящую, а также блестящие шары в руках св. Николая с такими бликами на них, что отсветы и блеск одного шара отражаются на другом, в чем уже тогда сказались странности его ума и его стремление к трудностям во что бы то ни стало.

Но еще яснее обнаружилось это после смерти Козимо, так как он постоянно жил взаперти, не позволяя никому смотреть, как он работает, и вел жизнь скорее скотскую, чем человеческую. Он не позволял подметать в своих комнатах, ел лишь тогда, когда заставлял его голод, не позволял окапывать и подрезать плодовые деревья, мало того, давал винограду разрастаться так, что лозы стелились по земле, а фиги и другие деревья никогда не подстригались. Словом, он предпочитал видеть все таким же диким, каким он сам был от природы, заявляя, что вещи, созданные природой, следует оставлять на ее собственное попечение, не изменяя их по-своему. Он часто ходил наблюдать животных или растения, или другие какие-либо вещи, какие природа нередко создает странно и случайно, и это доставляло ему такое удовольствие и такое удовлетворение, что он выходил из себя от восторга и столько раз повторял об этом в своих разговорах, что подчас, хотя слушать его было приятно, в конце концов всем надоедал. Иногда он долго рассматривал стенку, в течение продолжительного времени заплеванную больными, и извлекал оттуда конные сражения и невиданные фантастические города и обширные пейзажи; подобным же образом разглядывал он и облака на небе. Начал писать он и маслом, после того как увидел некоторые произведения Леонардо, подернутые дымкой и отделанные с той предельной тщательностью, которая была свойственна Леонардо, когда он хотел показать свое искусство. И вот, так как Пьеро этот способ понравился, он пытался подражать ему, хотя впоследствии он далеко ушел и от Леонардо, и от других особо необычных манер, так что можно сказать, что свою манеру он менял почти во всем, за что только брался. И если бы Пьеро не витал так в облаках и в жизни следил за собой больше, чем он это делал, он сумел бы показать тот огромный талант, которым он был одарен, и удостоился бы поклонения. А вместо этого его за дикость скорее считали безумцем, хотя в конце концов он никому ничего дурного не сделал, кроме как самому себе, творениями же своими принес искусству и благодеяние, и пользу. И посему каждому доброму таланту и каждому превосходному художнику, извлекшему из этих примеров назидание, надлежит быть целеустремленным.

Не упущу случая упомянуть и о том, что в юности своей Пьеро, выдумщик необыкновенный и прихотливый, был нарасхват во время масленичных маскарадов, а благородные молодые флорентинцы его обожали, так как в это их времяпровождение он внес много улучшений выдумкой, украшениями, пышностью и блеском. И говорят, что он был одним из первых изобретателей маскарадов в виде триумфов; во всяком случае, он внес в них большие улучшения, обогащая вымышленную историю не только музыкой и словами, приличествующими ее содержанию, но и сопровождая ее необычайно пышными шествиями людей пеших и конных, соответственно одетых и наряженных. Все это выходило и красиво, и богато, и во всем было своего рода величие и в то же время особая изобретательность. И в самом деле, до чего же были красивы ночью двадцать пять или тридцать пар коней в богатейших попонах, с всадниками, переодетыми соответственно содержанию представления, а при каждой от шести до восьми стремянных, с факелами в руке, одинаково одетых, так что иной раз проходило больше четырехсот, за ними же триумфальная колесница, вся покрытая украшениями, трофеями или иными причудливыми выдумками: подобного рода вещи изощряют таланты, а народу доставляют удовлетворение и великое удовольствие.

Из подобного рода многочисленных и богатых на выдумки представлений хочется мне коснуться кратко одного. Это была одна из главных затей Пьеро уже в зрелые годы, и понравилась она не своей приятностью, как большинство других, а наоборот, как затея странная, страшная и неожиданная, чем и доставила она народу немалое удовлетворение. Подобно тому как в некоторых кушаньях люди смакуют иногда горькие приправы, так и в развлечениях подобного рода им удивительно по вкусу страшные вещи, если только сделаны они с толком и искусно – это же самое мы испытываем и при исполнении трагедий.

Речь идет о колеснице Смерти, самым тайным образом сооруженной им в Папской зале так, что никто и не подозревал об этом, но потом все сразу все увидели и обо всем узнали. Была это огромнейшая триумфальная колесница, влекомая буйволами, вся черная и расписанная мертвыми костями и белыми крестами. А наверху колесницы стояла огромнейшая Смерть с косой в руке, кругом же на колеснице стояло много гробов с крышками, и повсюду, где триумф останавливался для песен, они открывались и из них выходили обряженные в черную холстину, на которой были намалеваны белым по черному все кости скелета на руках, на груди, на бедрах и на ногах, и когда издали появлялись эти факельщики с масками в виде черепов, закрывавшими спереди и сзади не только голову, но и шею, то это не только выглядело весьма естественно, но вид этого наводил страх и ужас, когда сами же мертвецы при звуке приглушенных труб, звучавших мертвенно и хрипло, наполовину приподнимались из гробов, садились на них и начинали петь под музыку, полную унылости, весьма известную ныне песню:

Скорбь и плач и покаянье

и т. д.

А перед колесницей и позади нее множество конных мертвецов ехали на лошадях, отобранных с величайшей тщательностью из самых худых и изможденных, каких только можно было разыскать, покрытых черными попонами с белыми крестами, и при каждом ехало по четыре стремянных, переодетых мертвецами, с черными факелами, один же из них вез большое черное знамя с крестами, костями и черепами. За триумфом плелись еще десять человек с черными знаменами, и во время шествия вся эта компания пела дрожащими голосами в унисон Miserere, псалом Давида.

Это страшное зрелище было, как уже сказано, и новым, и ужасным, и потому оно и устрашило, и в то же время и удивило весь город: и хотя сперва и показалось, что такие вещи для масленицы не подходят, тем не менее всем это пришлось по душе, так как это было как-никак новостью и отлично все было слажено. А Пьеро, автора и изобретателя подобных вещей, хвалили и превозносили превыше небес. И по этой причине и дальше постепенно вошло в обычай устраивать вещи занимательные и с хитроумной выдумкой; и поистине в таких представлениях и в устройстве подобных празднеств город этот никогда не имел соперника, а старики, которые их видели, до сих пор живо их помнят и не устают прославлять замысловатые эти выдумки.

Слышал я от Андреа ди Козимо, который вместе с Пьеро готовил это представление, и от Андреа дель Сарто, который был его учеником и также при этом присутствовал, что тогда полагали, будто выдумано это было в виде предзнаменования возвращения во Флоренцию двенадцати членов семейства Медичи, ибо во время этого триумфа они были еще изгнанниками и как бы мертвецами, которым вскоре предстояло воскреснуть: так и толковали слова песни

Мы мертвы, а вы живете,
Ты живой, а я мертвец –
Как и мы, и вы умрете,
Всех нас ждет один конец

и т. д.

с намеком на их возвращение домой, подобное воскресению от смерти к жизни и на изгнание и унижение их противников. Однако возможно, что такое толкование появилось уже как следствие возвращения во Флоренцию сего превосходнейшего рода, ибо свойственно умам человеческим относить слова и всякого рода действия, происходящие раньше, к тому, что следует позднее. Достоверно же лишь то, что так думали тогда многие и много об этом говорилось.

Возвратимся же к искусству и деяниям Пьеро. Ему был заказан образ в капелле Тебальди, церкви братьев-сервитов, в той, где они хранят одежду и подушку св. Филиппа, который был из их братства. Там Пьеро написал стоящую Богоматерь без младенца, но с книгою в руке, и приподнята она от земли на пьедестал с воздетым к небу лицом, а над ней Дух Святой ее освещает. Задумано это так, что нет другого источника света, кроме сияния, исходящего из голубя и освещающего и ее, и окружающие ее фигуры, а именно св. Маргариту и св. Екатерину, молящихся ей на коленях и взирающих на нее стоя св. Петра и св. Иоанна Евангелиста и вместе с ними св. Филиппа, брата-сервита и св. Антония, архиепископа флорентийского. А сверх этого он написал там странный пейзаж с невиданными деревьями и какими-то гротами. И, говоря по правде, отдельные части написаны там прекрасно, как, например, некоторые лица, являющие и рисунок, и изящество, не говоря уже о весьма выдержанном колорите, и нет сомнения в том, что Пьеро отлично владел масляной живописью. К этому образу он написал и пределлу с несколькими небольшими историями, отменно выполненными. Между прочим, там показано, как св. Маргарита выходит из брюха змеи, и животное это изображено таким уродливым и мерзким, изрыгающим яд, пламя и смерть, с видом поистине устрашающим, что, как я полагаю, ничего лучшего в этом роде увидеть невозможно. Я уверен, что подобных вещей никто лучше его давно уже не делал и не придумывал. Доказательством этого может служить морское чудовище, созданное и подаренное им великолепному Джулиано деи Медичи, ибо безобразие его столь необыкновенно, причудливо и фантастично, что кажется невероятным, чтобы природа могла вложить в свои творения подобное безобразие и подобную странность. Чудовище это находится ныне в гардеробной герцога Козимо деи Медичи. В таком же роде и выполненные в книге рукой Пьеро животные подобного же вида, прекрасные и странные, выведенные пером с величайшей тщательностью и невыразимым терпением. Книга эта была ему дана мессером Козимо Бартоли, настоятелем Сан Джованни, ближайшим моим другом и другом всех наших художников, человеком, который всегда был и до сих пор продолжает быть ценителем таких вещей.

Равным образом расписал он в доме Франческо дель Пульезе целиком одну из комнат разнообразными мелкофигурными историями и всякого рода фантазиями, которыми он любит заполнять свои истории и которые настолько разнообразны, что это не поддается описанию. Там были и постройки, и животные, и различные одежды, и инструменты, и другие причуды, какие только пришли ему в голову для мифологических историй. Истории эти после смерти Франческо дель Пульезе и его сыновей исчезли, и куда они делись – не знаю. То же самое случилось и с картиной, где Марс и Венера со своими амурами, а также Вулкан были выполнены с большим искусством и терпением невероятным.

Для Филиппо Строцци-старшего Пьеро написал мелкофигурную картину, на которой Персей освобождает от чудовища Андромеду и в которой отдельные части отменно хороши, ныне же она находится в доме первого камергера герцога Козимо синьора Сфорца Альмени, которому она была подарена мессером Джованни Баттистой, сыном Лоренцо Строцци, поскольку этот синьор большой любитель живописи и скульптуры. И действительно, ценит он их очень высоко, ибо более красивой и более законченной живописи Пьеро не выполнял больше никогда. В самом деле, более странного и более причудливого морского чудовища, чем то, которое придумал написать Пьеро, увидеть невозможно. Персей, который, паря в воздухе, смелым движением поражает его своим мечом, прикованная к скале Андромеда, лицом прекраснейшая, которая колеблется между страхом и надеждой, и множество людей на первом плане, которые в различных странных одеждах поют и играют, и среди них многие смеются и радуются освобождению Андромеды, поистине божественны. Отменно прекрасен пейзаж, мягок и прелестен колорит, и насколько только возможно объединив цвета при помощи дымчатых переходов между ними, Пьеро выполнил эту вещь с предельной тщательностью.

Написал он и еще одну картину, на которой обнаженная Венера с Марсом, спящим, скинув подобным же образом одежды, на цветущем лугу; кругом же разные амуры туда и сюда таскают шлем, нарукавники и другие доспехи Марса. Там и миртовая роща, и Купидон, испугавшийся кролика, там и голубки Венеры и другие любовные вещи. Картина эта находится во Флоренции в доме Джорджо Вазари, хранящего ее в память о Пьеро, ибо всегда ему нравились причуды этого мастера.

Большим другом Пьеро был начальник Воспитательного дома; когда он захотел поместить образ у входа в церковь по левую руку около капеллы дель Пульезе, он заказал его Пьеро, который, не торопясь, выполнил его с совершенством. Но он почти довел начальника до отчаяния, так и не согласившись показать ему работу раньше, чем она будет закончена. Но тому показалось странным, что при их дружбе и при том, что он изо дня в день платил ему деньги, он всякий день напоминает ему о деньгах, сам же он не может увидеть того, что уже сделано. И вот он заявил ему, что не рассчитается с ним окончательно, пока не увидит работы, Пьеро же пригрозил на это, что в таком случае испортит то, что уже сделал. Так заказчик вынужден был расплатиться с ним начисто и, злясь еще больше, терпеливо ждать, когда тот повесит работу на место. И в вещи этой поистине много хорошего.

Для одной из капелл в церкви Сан Пьеро Гаттолини Пьеро взял заказ на образ и написал сидящую Богоматерь с четырьмя фигурами вокруг и двумя венчающими ее ангелами в воздухе. Работа эта была выполнена с такой тщательностью, что заслужил он ею честь и славу, но так как церковь эта разрушена, она находится ныне в церкви Сан Фриано. Небольшой образ Зачатия он написал для трансепта церкви Сан Франческо во Фьезоле; вещица эта отменная, хотя фигура в ней и не велика.

Для младшего Веспуччи, проживавшего насупротив церкви Сан Микеле, что на Виа деи Серви, ныне Виа Пьер Сальвиати, он расписал одно из помещений несколькими историями с вакханалиями, изобразив там фавнов, сатиров и сильванов, а также путтов и вакханок столь необычайных, что даешься диву, видя различие мехов и одежд и разнообразие козлиных морд, изображенных изящно и весьма правдиво. На одной из историй есть Силен верхом на осле, окруженный детьми, которым он дает выпить, и веселье показано очень живо и с большим талантом.

И поистине, судя по тому, что после него осталось, мы видим, что он обладал и духом весьма своеобразным и отличным от других, тонко исследующим тонкости природы, в которые он проникал, не жалея ни времени, ни трудов, а только лишь для своего удовольствия и ради самого искусства. Иначе и быть не могло, ибо так он был в него влюблен, что о своих удобствах и не думал и довольствовался тем, что ел одни крутые яйца, а чтобы сберечь топливо, варил их тогда, когда кипятил себе клей, и не по шесть и не по восемь, а до пяти десятков сразу; держал он их в корзине и потреблял постепенно. И подобный образ жизни так ему нравился, что всякий другой по сравнению с ним казался ему рабством. Его раздражали плач детей, кашель людей, звон колоколов, пение монахов, а когда начинался ливень, он любил смотреть, как вода отвесно низвергается с крыш и разливается по земле. Молнии он страшно боялся и при сильном громе закутывался в плащ, запирал окна и дверь комнаты и забивался в угол, пока гроза не стихнет. Собеседником он был необычным и своеобразным и говаривал, бывало, такие чудные вещи, что люди лопались от смеха. Но в старости, ближе к восьмому десятку, появилось в нем столько странностей и причуд, что выносить их стало невозможно. Подмастерьям своим он не позволял находиться при нем, благодаря чему он при своей нелюдимости лишился всякой помощи. Ему, бывало, захочется поработать, а руки у него трясутся, и он приходит от этого в такую ярость, что совладать с ними и остановить их он уже не может, и все что-то бормочет, а тем временем роняет то муштабель, а то роняет даже и кисти, и жалость берет на него смотреть.

Сердился он и на мух, которые докучали ему, пока не стемнеет. И вот его, одряхлевшего от старости, все-таки нет-нет да и навещал кто-нибудь из друзей и уговаривал его свести счеты с Господом Богом, но ему казалось, что ему до смерти еще далеко, и он со дня на день все откладывал это дело. И не то что он был человеком нехорошим или неверующим; набожным он был донельзя, хотя и жил по-скотски.

Порой он рассуждал о тех муках, которыми недуги изнуряют нашу плоть, и о том, сколько приходится претерпеть тому, кто изнывает душой, умирая медленной смертью, и о том, какое это великое несчастие. Недобрыми словами обзывал он врачей, аптекарей и тех, кто ходят за больными и морят их голодом, не говоря о мучениях, причиняемых настойками, лекарствами и клистирами, и о других пытках, как, например, когда хочется спать, а спать не дают, когда сочиняешь завещание, когда видишь плачущих родственников или когда лежишь в темноте. Зато он восхищался Божьим правосудием и тем, как хорошо идти навстречу смерти, видя перед собой такие просторы и такие сонмы людей, и в ожидании того, что тебя утешат сладостями и добрыми словами, что при тебе будет священник и люди, которые за тебя помолятся, и что ты вкупе с ангелами войдешь в рай, и говорил, что в жизни больше всего повезет тому, кто расстанется с ней во мгновение ока. Так, проводя свою странную жизнь в столь странных фантазиях, он довел себя до того, что в одно прекрасное утро 1521 года его нашли мертвым под лестницей и похоронили в церкви Сан Пьеро Маджоре.

Много было у него учеников, и в том числе Андреа дель Сарто, который один стоил многих. Портрет его был получен нами от Франческо да Сангалло, написавшего его с Пьеро, своего друга и близкого ему человека, когда тот был уже стариком. Этот же Франческо имеет к тому же исполненную рукой Пьеро великолепнейшую голову Клеопатры с обвивающим ее шею аспидом (вещь, которой я не должен был пропустить), а также два портрета: один – его отца Джулиано, другой – его деда Франческо Джамберти, оба как живые.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ БРАМАНТЕ ИЗ УРБИНО АРХИТЕКТОРА

Пользу, поистине величайшую, принесло архитектуре творчество Филиппо Брунеллеско, который, работая по-новому, воспроизводил и спустя многие века извлекал из тьмы забвения отменные творения самых ученых и самых удивительных зодчих древности. Но не менее полезен был для нашего века и Браманте тем, что, следуя по стопам Филиппо, он открыл и другим, следовавшим за ним, верный путь архитектурной науке, так как он при своей смелости, умении, таланте и знаниях был в этом искусстве не только теоретиком, но и практиком, овладевшим величайшим опытом. Природа не могла создать таланта более гибкого, который владел бы искусством с большей изобретательностью, с таким же чувством меры и с такой же основательностью, как он. Однако помимо всего этого она в то же время должна была создать и Юлия И, первосвященника дерзостного и обуянного мечтой о том, чтобы увековечить свою память; и было удачей и для Браманте, и для нас, что он обрел такого князя – а это редко удается большим талантам, – на средства которого он получил возможность проявить всю силу своего таланта и показать те трудности, которые он столь искусно умел преодолевать в архитектуре. Умение же это распространилось не только на целые здания, им построенные, но и на обломы карнизов, на стволы колонн, на изящество капителей, баз, консолей, углов, сводов, лестниц, ризалитов, словом, на любые архитектурные формы, созданные по советам или образцам этого художника и неизменно поражавшие всякого, кто их видел. Вот почему мне и кажется, что талантливые художники, изучающие труды древних мастеров, остаются в вечном долгу не только перед трудами древних, но и перед трудами Браманте. И в самом деле, если изобретателями архитектуры были греки, а римляне – их подражателями, то Браманте поучителен для нас не только потому, что он, подражая им, изобретал новое, но и потому, что безмерно приумножил красоту и трудности этого искусства, которое благодаря ему мы и узрели ныне во всей его красе.

Родился он в Кастелло Дуранте Урбинского государства, и родителем его был человек бедный, но честный. И в детстве своем он обучался не только читать и писать, но очень прилежно и арифметике. Однако отец, которому нужно было, чтобы он зарабатывал, и который видел его большую любовь к рисованию, посвятил его, еще ребенком, искусству живописи, и мальчик многому научился на вещах фра Бартоломео, иначе – фра Карневале Урбинского, написавшего алтарный образ в церкви Санта Мариа делла Белла в Урбино. Но так как он всегда увлекался архитектурой и перспективой, он уехал из Кастелло Дуранте и, направившись в Ломбардию, ездил из города в город, работая там по способностям, работы эти, однако, не приносили ему ни больших денег, ни высокой чести, так как он не имел еще ни имени, ни положения. И потому, решив взглянуть хотя бы на что-нибудь выдающееся, он поехал в Милан, чтобы посмотреть на собор. Там проживал в то время некий Чезаре Чезариано, почитавшийся хорошим геометром и хорошим архитектором, который толковал Витрувия и который пришел в отчаяние, не получив за это вознаграждение, на которое рассчитывал, впал в такие странности, что бросил работу и, одичав совершенно, умер не по-человечески, а скорее по-скотски. Проживал там и некий Бернардино из Тревильо, миланец, соборный инженер и архитектор и величайший рисовальщик, которого Леонардо да Винчи признавал мастером редкостным, хотя его манера в живописи и была жестковатой и несколько сухой. Его работы в торце монастырского двора делле Грацие – Воскресение Христово с прекраснейшими сокращениями, а в церкви Сан Франческо – капелла, расписанная фреской с изображением кончины святых Петра и Павла. Им написано в Милане много и других вещей; большое число почитающихся ценными выполнил он и в округе. Есть и в нашей книге прекраснейшая женская голова, выполненная углем и свинцовыми белилами и показывающая манеру, которой он придерживался.

Возвратимся же к Браманте. Осмотрев названное сооружение и познакомившись с названными инженерами, он воодушевился так, что решил посвятить себя целиком архитектуре. Поэтому, покинув Милан, он до наступления святого, 1500 года, приехал в Рим, где по знакомству с некоторыми друзьями и с родины, и из Ломбардии он получил заказ написать фреской в церкви Сан Джованни Латерано над святыми дверями, которые открываются в юбилейный год, герб папы Александра VI с ангелами и поддерживающими его фигурами.

Браманте привез из Ломбардии и заработал в Риме кое-какие деньги, которые он тратил с величайшей бережливостью, так как хотел жить независимо и в то же время иметь возможность, без необходимости работать, спокойно обмерять все древние постройки Рима. Приступив к этому, он вел жизнь уединенную и созерцательную, и не прошло много времени, как он обмерил все, какие только были древние постройки в городе и за городом в Кампанье, и то же самое проделал он вплоть до Неаполя и повсюду, где только ему было известно, что находятся какие-нибудь древности. Обмерил он и все сохранившееся в Тиволи и на вилле Адриана, и это, как будет рассказано на своем месте, широко было им использовано. Распознав, глядя на это, намерения Браманте, неаполитанский кардинал стал к нему присматриваться и ему покровительствовать. И вот, пока Браманте продолжал свои изыскания, названный кардинал, возымев желание перестроить для братьев делла Паче монастырский двор из травертина, заказал этот двор Браманте, который, желая заслужить доверие кардинала и ему угодить, принялся за дело со всяческим рвением и прилежанием и закончил его быстро и совершенно. И хотя полной красоты в нем не было, двор принес ему величайшую известность, ибо мало было в Риме архитекторов, работавших с такой любовью, с таким старанием и так быстро, как Браманте.

Сначала Браманте служил помощником архитектора при папе Александре VI, когда строились фонтаны за Тибром и на площади Сан Пьетро. А также, когда известность его возросла, он вместе с другими выдающимися архитекторами выносил решение по поводу большей части дворца Сан Джорджо и церкви Сан Лоренцо ин Дамазо, выстроенных Рафаэлем Риарио, кардиналом Сан Джорджо близ Кампо ди Фьоре. И хотя позднее строили и лучше, дворец этот тем не менее почитался и почитается еще за свою обширность жилищем удобным и великолепным; строителем же этого здания был некий Антонио Монтекавалло. Состоял он и в совете по расширению церкви Сан Якопо дельи Спаньуоли ин Навона, а также при вынесении решения о церкви Санта Мариа дель Анима, постройка которой была поручена одному немецкому архитектору. По его проекту построен и дворец кардинала Андреа да Корнето в Борго Нуово, который строился медленно и в конце концов так и остался незавершенным из-за бегства названного кардинала. Равным образом по его проекту была расширена и главная капелла в Санта Мариа дель Пополо. Работами этими он завоевал в Риме такую известность, что был признан первым архитектором за быстроту решений и исключительную изобретательность, так что во всем городе все знатные люди постоянно приглашали его для самых крупных предприятий. И потому, когда в 1503 году папой был избран Юлий И, он начал служить и ему. Этому первосвященнику пришло в голову благоустроить участок между Бельведером и дворцом так, чтобы он принял форму прямоугольного театра, занимающего всю лощину между старым папским дворцом и каменным зданием, заново воздвигнутым для проживания пап Иннокентием VIII, и так, чтобы по двум коридорам с лоджиями, окаймляющими эту лощину, можно было пройти из Бельведера во дворец и также из дворца в Бельведер и чтобы из лощины по разнообразно расположенным лестницам можно было подняться на площадку Бельведера.

Для того-то Браманте, обладавший в вещах подобного рода величайшей сообразительностью и смелым воображением, сначала и спланировал в самом низу прекраснейшую двухъярусную лоджию, подобную Колизею Савельи, заменив, однако, полуколонны пилястрами и выложив ее целиком из травертина, а над ней вторую, состоявшую из встроенного ионического ордера с проемами, так что комнаты второго этажа папского дворца и помещения Бельведера оказались на одном уровне, а затем выстроил галерею более четырехсот шагов длиной со стороны Рима и подобным же образом и другую со стороны рощи так, что посреди осталась долина, которая, будучи покатой, должна была собирать всю воду, стекающую с Бельведера, для прекраснейшего фонтана.

Из этого проекта Браманте осуществил первый коридор, идущий от дворца до Бельведера со стороны Рима, за исключением последней галереи, которая должна была проходить поверху. А на противолежащей стороне, обращенной к роще, он заложил крепкие фундаменты, но завершить строительство не успел по причине приключившейся смерти Юлия, а затем и самого Браманте. Его замысел был признан столь прекрасным, что, казалось, Рим с самых древних времен не видывал ничего лучшего. Но, как сказано, от второго коридора остались только фундаменты, и над достройкой его бились вплоть до наших дней, когда Пий IV ее почти что завершил.

Построил он и торцовую часть с рядом ниш, которая в Бельведере служит хранилищем древних статуй. В свое время туда поместили Лаокоона, редкостнейшую древнюю статую, а также Аполлона и Венеру, затем Лев X поставил там и остальные статуи, такие, как Тибр, Нил и Клеопатра, а Климент VII еще некоторые. Во времена же Павла III и Юлия III там были произведены с большими затратами многие важные усовершенствования.

Возвратимся, однако, к Браманте. В деле строительства он разбирался чудесно и строил весьма быстро, когда тому не препятствовала алчность его подрядчиков. В Бельведере он строил с величайшей быстротой, и такое было неистовство, охватившее и его, и папу, которому хотелось, чтобы такие здания не строились, а сами вырастали, что рабочие ночью таскали песок и твердый грунт, а днем в присутствии Браманте только строили, так что за закладкой фундамента он не следил. Такое невнимание и послужило причиной того, что все его постройки дали трещины и угрожают обрушиться, как и этот самый коридор, часть которого в восемьдесят локтей при Клименте VII рухнула и была затем восстановлена папой Павлом III, который к тому же переложил и расширил фундамент.

Ему же принадлежат в Бельведере многие другие лестничные спуски, высокие и низкие, в зависимости от своего местоположения. В этом прекраснейшем произведении он применил дорический, ионический и коринфский ордера, и оно отличалось величайшим изяществом. Он сделал для него модель, которая, как говорят, была чудесной, о чем и теперь можно судить и по началу этой работы, оставшейся далеко не завершенной. Помимо этого он выстроил винтовую лестницу на колоннах, по которой можно подняться верхом на лошади и в которой дорический ордер переходит в ионический и далее в коринфский, поднимаясь все выше и выше. Все это было исполнено с величайшим изяществом и, несомненно, в высшей степени искусно, делая ему честь не меньше любой другой вещи, созданной им в этом месте. Выдумка эта была заимствована Браманте из Сан Никколо в Пизе, о чем говорилось в жизнеописании Джованни и Никколо Пизани.

Вздумалось Браманте украсить в Бельведере фриз наружного фасада письменами вроде древних иероглифов, чтобы лишний раз блеснуть своей изобретательностью и чтобы поместить там имя и папы, и свое. Начал он так: Julio II Pont. Maximo, изобразив в профиль голову Юлия Цезаря и двух арочный мост, что и обозначало Julio II Pont, и далее вместо Мах. – обелиск, который стоял в Большом цирке. Папа посмеялся над этим и приказал ему вместо этого написать прописные буквы высотой в локоть, находящиеся там и ныне, поставив ему на вид, что глупость эту он взял из Витербо, где некий архитектор Франческо поместил свое имя над дверью на архитраве, на котором рельефно были высечены св. Франциск, арка, крыша и башня, обозначавшие по-своему: мастер Франческо, архитектор.

Вообще папа всячески ему благоволил, полюбив его за архитектурное мастерство. Недаром названный папа, весьма любивший его и за личные качества, нашел его достойным должности хранителя свинцовой печати, в качестве которого Браманте соорудил прибор для наложения печати на папские буллы, действовавший при помощи очень искусно сделанного винта.

На службе у этого первосвященника Браманте ездил в Болонью, когда в 1504 году она снова была присоединена к церковному государству, и в продолжение всей войны за Мирандолу он был занят многочисленными весьма важными инженерными работами. Его многочисленные рисунки с планами и постройками были отлично нарисованы, о чем можно судить по нескольким из них, хранящимся в нашей Книге, на которых хорошо показаны все размеры и которые выполнены с величайшим искусством. Многому обучился у него в архитектурном деле Рафаэль Урбинский, для которого он, между прочим, придумал строения, изображенные там в перспективе в папском покое, где он написал гору Парнас; в этом же покое Рафаэль изобразил Браманте измеряющим что-то циркулем.

Папа принял решение разместить в одном месте, а именно на Виа Джулиа, выпрямленной для этой цели Браманте, все государственные и судебные учреждения Рима, дабы удобнее было купцам заключать свои сделки, при которых до того постоянно возникали большие неудобства. Для этого Браманте начал в Сан Бьяджо на Тибре, там, где недостроенный коринфский храм, произведение весьма редкостное, строительство дворца, от которого осталась начатая прекраснейшая рустованная кладка. Очень жалко, что осталось незавершенным столь достойное, полезное и великолепное дело, которое, по отзывам людей той профессии, было наилучшим когда-либо виденным решением такого рода задачи.

В Сан Пьетро ин Монторио он выстроил из травертина в первом дворе также круглый храм, соразмерность, строгость и разнообразие которого и вообразить невозможно, что до его грации, то нельзя представить себе ничего более изящного и придуманного лучше. И он был бы еще красивее, если бы незаконченная постройка двора была осуществлена так, как показано на одном из его рисунков.

В Борго по его проекту был построен дворец, принадлежащий Рафаэлю Урбинскому, из кирпича с гипсовой штукатуркой, с дорическими колоннами и рустом, вещь очень красивая, в которой впервые был применен новоизобретенный способ штукатурки фасада. Он также дал проект распределения всех украшений для церкви Санта Мариа в Лорето, впоследствии продолженных Андреа Сансовино, и сделал бесчисленное множество моделей дворцов и храмов в Риме и по всему церковному государству.

Гений этого чудесного художника был столь неукротимым, что он заново составил грандиознейший проект восстановления и перестройки папского дворца. Видя, что силы и воля папы соответствуют его собственному гению и его собственным желаниям, он настолько воодушевился, что, вняв намерению папы снести церковь св. Петра, с тем чтобы выстроить ее заново, составил бесчисленное множество проектов. Но в числе их был один особенно чудесный, в котором он обнаружил высшее понимание, на какое он только был способен, и на котором были по две колокольни по обе стороны фасадов, как это можно увидеть на монетах, вычеканенных впоследствии Юлием II и Львом X и выполненных превосходнейшим золотых дел мастером Карадоссо, в чеканке не имевшего себе равных; его же можно увидеть и на очень красивой медали Браманте, выполненной им же. И вот после того как папа постановил начать сооружение потрясающе огромного собора св. Петра, Браманте сломал половину старого и приступил к работе с мечтой о том, чтобы новый собор по красоте, искусству, выдумке и стройности, а также по огромности, богатству и украшенности превзошел все сооружения, воздвигнутые в этом городе могуществом государства, а также искусством и талантом стольких доблестных мастеров. С обычной быстротой он заложил фундаменты и до смерти папы и своей собственной равномерно довел строительство до высоты карниза под арками всех четырех столбов и вывел самые арки с величайшими быстротой и искусством. Вывел он также и свод главной капеллы с нишей и в то же время начал строить и капеллу, именуемую капеллой французского короля.

На этом строительстве он придумал выводить арки, применяя деревянные ящики с известковым раствором, в каждом из которых заранее отливается вся порезка фризов и лиственных узоров, и показал также способ, как в сооружениях подобного рода выводятся арки с подвешенных мостков; этой выдумкой, как мы видели, позднее воспользовался и Антонио да Сангалло. В законченной им части можно видеть, как обведенный кругом внутренний карниз вытянут с таким изяществом, что ни одна человеческая рука не могла бы лучше передать все подъемы и спады в рисунке его профиля. А по капителям с листьями олив внутри здания, да и по всему наружному дорическому ордеру, необычайному и прекрасному, можно судить, какой потрясающей силы были дерзания Браманте. И поистине, если бы силы его равнялись таланту, украшавшему его дух, он вне всякого сомнения создал бы вещи еще более неслыханные, чем те, которые создал.

Однако, как об этом на своем месте будет рассказано, творение это после его смерти и поныне искажалось многими архитекторами в такой степени, что от созданного им ничего, можно сказать, не осталось, кроме четырех арок, которые должны были нести купол. Ибо начали изменять его по-своему Рафаэль Урбинский и Джулиано да Сангалло, руководившие строительством после смерти Юлия II, а вместе с ними и фра Джокондо из Вероны. А после их смерти Бальдассаре Перуцци, строивший в средокрестии со стороны кладбища капеллу короля французского, изменил его замысел, при Павле же третьем все переиначил Антонио да Сангалло, и, наконец, Микеланджело Буонарроти отверг все многочисленные предложения и без излишних затрат достиг такой красоты и такого совершенства, о каких никто из тех не мог и помышлять и которые целиком вытекали из его проекта и из его вкуса, хотя он и мне говорил не раз, что он считал себя лишь осуществителем замысла и проекта Браманте, ибо тот, кто спервоначалу заложил большое здание, тот и автор его.

Замысел Браманте оказался в этой постройке превышающим всякую меру, да и начал он ее в огромнейших размерах. И если бы начало столь потрясающего и великолепного сооружения было меньших размеров, то ни Сангалло, ни все другие и даже ни Буонарроти не смогли бы расширить этот проект, а только уменьшили его так, как они это и смогли сделать, ибо Браманте задумал нечто большее. Говорят, что он так торопился со строительством этого сооружения, что разрушил в Сан Пьетро много прекрасных папских гробниц, фресок и мозаик и что потому не осталось памяти о великих людях, многочисленные изображения которых были размещены в этой главнейшей из христианских церквей. Он сохранил там только алтарь св. Петра и старую апсиду, украсив ее кругом прекраснейшим дорическим ордером из пеперина, чтобы в ней мог поместиться папа, когда он совершает в Сан Пьетро богослужение, весь его двор, а также послы христианских государей. Закончить ее до своей смерти он не успел, и после него завершил ее Бальдассаре, сиенец.

Браманте был человеком очень веселым и приятным, всегда охотно помогавшим своим близким. Он был большим другом людей одаренных и покровительствовал им сколько мог, что можно видеть на примере знаменитейшего живописца, обаятельнейшего Рафаэля Урбинского, которого он вызвал в Рим. Он всегда жил в величайшем почете и вел роскошнейший образ жизни, и на той высоте, на какую он был вознесен своими заслугами, все, что он мог пожелать, было ничем по сравнению с тем, сколько он мог бы на это истратить. Он любил поэзию и с удовольствием слушал импровизации под лиру. Импровизировал и сам и сложил несколько сонетов, если и не таких тонких, как это сейчас принято, но все же довольно строгих и погрешностей не имеющих. Его очень высоко ценила духовная знать, и он был представлен бесчисленному множеству синьоров, которые с ним знались. Величайшей славой пользовался он при жизни и еще большей после смерти, так как строительство Сан Пьетро затянулось на долгие годы. Прожил Браманте семьдесят лет, и гроб его с величайшими почестями несли в Риме и папские придворные, и все что ни на есть скульпторы, архитекторы и живописцы. Погребен он был в Сан Пьетро в 1314 году.

Смерть Браманте была для архитектуры потерей величайшей, ибо он обогатил ее многими хорошими приемами, им испытанными; таков, например, изобретенный им способ выведения сводов на растворе и применения штукатурки, и то и другое, известное древним, но утерянное со времени падения древнего мира и вплоть до его времени. Те же, кто занимается обмером архитектурных памятников древности, находят, что в архитектуре Браманте не меньше, чем во всех этих древностях, вложено и знания рисунка, и искусства. И потому он и может быть признан всеми людьми, сведущими в этом деле, одним из тех редкостных гениев, которые прославили наш век.

Остался после него друг его и помощник Джулиано Лено, знавший большой толк в строительстве своего времени. Но он больше занимался надзором за выполнением чужих проектов, согласно воле их авторов, чем самостоятельными работами, хотя и обладал он и вкусом, и большим опытом.

При жизни Браманте на его постройках работал пистойский плотник Вентура, человек, наделенный прекраснейшими способностями и весьма толковый рисовальщик. Он очень любил, находясь в Риме, обмерять памятники древности, когда же он воротился на родину, в Пистойю, случилось так, что в 1509 году в городе этом Богоматерь, именуемая ныне Ностра Донна делла Умильта, начала творить чудеса, и, так как она получала весьма много приношений, правившая тогда Синьория постановила воздвигнуть храм в ее честь. Воспользовавшись этим обстоятельством, Вентура сделал собственноручно модель восьмигранного храма, шириной в… локтей и высотой в … (Пропуск в подлиннике.) локтей с вестибюлем или портиком, пристроенным снаружи, богато украшенного внутри и поистине прекрасного. Модель эта понравилась Синьории и отцам города, и под руководством Вентуры приступили к строительству. Он заложил фундаменты вестибюля и самого храма и полностью закончил вестибюль, богато украшенный пилястрами, карнизами коринфского ордера и всякой другой резьбой по камню, а вместе с тем были выведены и все своды здания, состоявшие из профилированных то же каменных кессонов, заполненных розетками. При жизни Вентуры был и сам восьмигранный храм доведен до верхнего карниза, и оставалось только вывести свод купола. А так как для такой большой задачи опыта у него было недостаточно, он, не рассчитав тяжести купола и его крепости, заложил в толще стены, там, где первый и второй ряды окон, обходящий кругом проход. Тем самым он ослабил стену, а так как сооружение не имело внизу контрфорсов, покрывать его сводами было опасно, в особенности по углам, куда ложилась вся тяжесть свода названного купола. Поэтому и после смерти Вентуры не нашлось ни одного архитектора, который решился бы вывести свод, вместо которого туда были наложены большие толстые бревна для сооружения шатровой кровли. Однако такое перекрытие гражданам не понравилось и строить его они не позволили и так все и оставалось непокрытым в течение многих лет, пока в 1561 году попечители этого строительства не обратились к герцогу Козимо с прошением о том, чтобы его превосходительство соизволил разрешить им завершение купола. Государь сей оказал им милость и приказал Джорджо Вазари туда отправиться и изыскать способ возведения купола. Выполняя это, он сделал модель части здания, расположенной выше карниза, до которого дошел Вентура, повысив его на восемь локтей, для принятия распора. Он сузил ширину прохода между стенами и, укрепив подпоры, углы и нижние части проходов, сделанных Вентурой между окон, он перевязал их по углам большими двойными железными затяжками, обеспечив все так, что своды можно было выводить спокойно. После этого его превосходительство соизволил побывать на месте, все одобрил и распорядился приступать к работам. Так и были выполнены все контрфорсы и уже приступили к возведению купола так, что и произведение Вентуры получится богатым, более величественным, нарядным и соразмерным.

Однако, по правде говоря, Вентура и без того заслужил о себе упоминание, ибо произведение это, как вещь современная, самая примечательная постройка в этом городе.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ФРА БАРТОЛОМЕО ИЗ САН МАРКО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА

Близ города Прато, расположенного в десяти милях от Флоренции, в деревне Савиньяно родился Бартоломео, которого, как это принято в Тоскане, звали Баччо и который с детства обнаружил к рисованию не только склонность, но и способность. Через посредство Бенедетто да Майано его определили к Козимо Росселли, а устроился он у своих родственников, проживавших у Порта Сан Пьетро Гаттолини. Там прожил он много лет, и потому его звали не иначе как Баччо делла Порта и под другим именем известен он не был. Когда же он ушел от Козимо Росселли, он с великим рвением принялся изучать творения Леонардо да Винчи и в короткое время сделал в колорите такие успехи и так продвинулся вперед, что приобрел известность и стал почитаться одним из лучших среди молодых художников в отношении как колорита, так и рисунка. Работал он в сообществе с Мариотто Альбертинелли, который в короткое время отлично усвоил его манеру, и вместе с ним выполнил много картин с изображением Богоматери, которые рассеяны по всей Флоренции, но говорить о них всех было бы слишком долго. Коснусь, однако, лишь некоторых, выполненных по преимуществу Баччо. Одна из них, находящаяся в доме Филиппо ди Аверардо Сальвиати, который высоко ее ценит и очень ею дорожит, изображает Богоматерь отменно прекрасно. Другая недавно куплена (при распродаже старой утвари) Пьером Мариа делла Поцце, большим любителем живописи, который, поняв красоту ее, денег не пожалел; на ней Богоматерь написана с тщательностью необычайной. У Пьера дель Пульезе была небольшая мраморная Богоматерь, выполненная в очень низком рельефе рукой Донателло. Дабы оказать еще больше почестей редчайшей этой вещи, он заказал для нее деревянный табернакль, где она замыкалась двумя створками. А затем он передал его Баччо делла Порта, который написал на створках изнутри две малые истории, одной из которых было Рождество Христово, другой же – его Обрезание. Их Баччо выполнил с фигурками наподобие как в миниатюрах так, что лучше маслом написать было бы невозможно; на закрытых же названных створках снаружи он написал также маслом, но светотенью Богоматерь, благовествуемую ангелом. Работа эта находится ныне в кабинете герцога Козимо, где он хранит все бронзовые малофигурные древности, медали и другие редкие живописные миниатюры, и почитается его сиятельнейшим превосходительством вещью редкостной, да она и поистине такова.

Во Флоренции Баччо любили за его добродетели, ибо в труде был он усидчив, от природы был спокойным и добрым и весьма богобоязненным; очень любил он спокойную жизнь, избегал предосудительных дел, охотно слушал проповеди и всегда искал общения с людьми учеными и степенными. И в самом деле, редко бывает, чтобы природа объединяла в одном лице и большой талант, и кроткого художника, который в то или иное время не проявил бы свою доброту и смирение. Так это было и с Баччо, который, как сказано будет ниже, достиг того, чего желал, так что молва шла о его доброте столько же, сколько о его способностях, и имя его стало известным настолько, что Джероццо, сын моны Ванны Дини, заказал ему капеллу на кладбище, где погребают останки умерших в больнице Санта Мариа Нуова. Там он начал фреской Страшный суд, выполненный им в той части, которую он успел закончить, с такой тщательностью и в столь прекрасной манере, что завоевал себе величайшую известность сверх той, которую уже имел, и был громко прославлен за то, что он с такой отменнейшей рассудительностью сумел выразить и райскую славу, и Христа с двенадцатью апостолами, судящих представителей двенадцати колен, прекраснейшие одежды которых столь мягко расцвечены. А кроме того, по рисунку незаконченных фигур, низвергаемых в ад, видны отчаяние, скорбь и позор вечной смерти, и подобным же образом удовлетворение и радость тех, которые спасутся, несмотря на то, что работа эта осталась незавершенной, так как к религии склонности у него было больше, чем к живописи.

Дело в том, что как раз в это время в монастыре Сан Марко пребывал Джироламо Савонарола из Феррары, монах ордена проповедников, знаменитейший богослов. Баччо же, благоговея перед ним, постоянно слушал его проповеди, вступил в теснейшие с ним отношения и находился почти безотлучно в монастыре, где завел дружбу и с другими монахами. Между тем случилось так, что брат Джироламо продолжал свои проповеди и каждый день провозглашал с кафедры, что сладострастные картины и музыка, и книги любовного содержания часто склоняют человеческие души к дурным поступкам; он сумел внушить людям, что нехорошо держать в доме, где есть девочки, изображения голых мужчин и женщин. И так как народ взбудоражили его речи, то на следующую же масленицу, когда по городскому обычаю на площади устраивали соломенные или деревянные шалаши, а во вторник вечером по древнему обычаю сжигали их с любострастными танцами, во время которых мужчины с женщинами, взявшись за руки, кружились вокруг костра, распевая разные песни, брат Джироламо добился того, что в этот день снесли туда такое количество картин и скульптур с обнаженными фигурами, многие из которых были выполнены рукой превосходных мастеров, а равным образом и книг, лютней и песенников, что это принесло огромнейший ущерб, в особенности для живописи. Снес туда и Баччо все свои труды, состоявшие из рисунков, сделанных им с обнаженных тел, а его примеру последовали Лоренцо ди Креди и многие другие, прозванные плаксами.

А дальше не прошло много времени, как Баччо по преданности брату Джироламо написал на холсте его портрет, который вышел прекраснейшим и был отослан затем в Феррару, откуда он недавно воротился во Флоренцию в дом Филиппо ди Аламанно Сальвиати, который очень им дорожит, поскольку написан он рукою Баччо. А дальше случилось так, что наступил день, когда партии, противные брату Джироламо, восстали, дабы захватить его и предать в руки правосудия за раздоры, учиненные им в городе. Видя это, сторонники брата собрались со своей стороны в количестве более пятисот и заперлись в Сан Марко, и с ними был и Баччо как ярый приверженец этой партии. Говоря же по правде, был он человеком малодушным, очень робким и даже, пожалуй, трусливым, и так как он чувствовал, что скоро у монастыря начнется драка и кое-кого убьют и ранят, то им овладело сильное сомнение в самом себе, и потому он дал обет, что если избавится от этой напасти, то тотчас же облачится в ризу этого ордена, что затем полностью было им исполнено. И потому, когда шум кончился и монах был захвачен и приговорен к казни, о чем более подробно рассказывают историки, Баччо отправился в Прато и 26 июля 1300 года стал монахом в местном доминиканском монастыре, как это записано в летописях того самого монастыря, где он был пострижен в монахи, к величайшему неудовольствию всех его друзей, огорчившихся бесконечно тем, что его потеряли, и главным образом потому, что предчувствовали, что он замыслил живописью больше не заниматься.

И потому Мариотто Альбертинелли, его друг и напарник, по просьбе Джероццо Дини принял на себя заказы фра Бартоломео – это имя было ему дано настоятелем при пострижении – и довел до конца работу на кладбище при церкви Санта Мариа Нуова, где на боковых стенках он изобразил с натуры стоящими на коленях тогдашнего начальника больницы и некоторых монахов, сведущих в хирургии, а также заказчика Джероццо вместе с супругой. А в одной из сидящих обнаженных фигур он изобразил Джулиано Буджардини, своего ученика, в виде юноши с длинными волосами, по тогдашнему обычаю, и волосы лежат волосок к волоску – так тщательно они расчесаны. Изобразил он там и самого себя, также с длинными волосами, в виде одного из тех, что восстают из гробов. Изображен там среди блаженных также и живописец фра Джованни из Фьезоле, жизнь которого нами уже описана. Работа эта, написанная фра Бартоломео и Мариотто целиком фреской, сохранилась и сохраняется отлично; художники же ее ценят, так как большего в этом роде мало что можно сделать.

Фра Бартоломео провел в Прато много месяцев, а затем был своим начальством назначен конвентуалом во флорентийский монастырь Сан Марко, где за добродетели свои был принят монахами весьма ласково. В те дни Бернардо дель Бьянко выстроил во флорентийском аббатстве по рисунку Бенедетто да Ровеццано капеллу из мачиньо с весьма богатой и красивой резьбой, которая считалась и считается и ныне произведением нарядным и разнообразным. Бенедетто Бульони завершил ее, поставив в нескольких нишах круглые фигуры, а также ангелов из глазурованной терракоты, а фризы были усеяны херувимами и гербами Бьянко. Когда же он пожелал поставить там образ, достойный такого обрамления, ему пришло в голову пригласить для этого фра Бартоломео, и он, обратившись к его друзьям, сделал все возможное, чтобы его к этому склонить. Между тем фра Бартоломео находился в монастыре, не занимаясь ничем, кроме как божественными службами и вопросами, относящимися к уставу, несмотря на многие просьбы настоятеля и самых близких его друзей хотя бы что-нибудь написать; так прошло уже четыре года, а он все не хотел работать. Однако в данном случае Бернардо дель Бьянко в конце концов его уломал, и он принялся за этот образ, изобразив на нем неимущего святого Бернарда, которому является Богоматерь с младенцем на руках, несомая многочисленными, тщательно выписанными им ангелами и путтами, и который, взирая на это видение, так погружен в созерцание, что в нем ясно видно нечто небесное, озаряющее, если внимательно к ней присмотреться, всю эту вещь в целом, куда он вложил одновременно и много стараний, и много любви, как, впрочем, и в написанную им фреской арку, расположенную над ней.

Он написал также несколько картин для кардинала Джованни деи Медичи, а для Аньоло Дони написал необыкновенной красоты Богоматерь, которая служит в капелле его дома алтарным образом.

В это время во Флоренцию обучаться искусству приехал Рафаэль Урбинский, и фра Бартоломео преподал ему правильные начала перспективы. А так как Рафаэлю захотелось писать красками в манере фра Бартоломео и ему нравилось обращаться с красками и смешивать их так, как делал тот, то он и пребывал с ним постоянно. В это время фра Бартоломео написал образ с великим множеством фигур в монастыре Сан Марко во Флоренции; ныне он у французского короля, которому был принесен в дар, в Сан Марко же он был выставлен в течение многих месяцев.

А взамен отосланного во Францию он написал затем там же другой образ с бесчисленным множеством фигур, на котором путты, парящие в воздухе и поддерживающие раскрытый полог, написаны с таким искусством и знанием рисунка и так рельефно, будто отделяются от доски, а тела их, написанные телесным цветом, являют ту добротность и ту красоту, какие всякий стоящий живописец стремится придать своим вещам. Вещь эта и поныне почитается превосходнейшей. Достойны всяческой похвалы в ней и все многочисленные фигуры вокруг Богоматери, изящные, выразительные, непосредственные в своем порыве и живые; написаны же они в смелой манере так, что кажутся выпуклыми. Ибо он хотел показать, что он не только владел рисунком, но и умел придавать фигурам силу и выделять их при помощи теней, что видно по пологу, где путты, его поддерживающие, рея в воздухе, словно отделяются от доски. А кроме того, есть там юноша Христос, обручающийся со святой Екатериной мученицей; при темном колорите, какого он придерживался, более живой вещи создать было бы невозможно. Есть там с одной стороны и группа святых, перспективно уменьшающихся в проеме большой ниши и расставленных в таком порядке, что кажутся живыми; то же и с другой стороны. И по правде говоря, очень ему помогло подражать в таком колорите вещам Леонардо, и главным образом в тенях, где он применял сажу печатников и черный цвет жженой слоновой кости. А теперь образ этот от таких черных красок стал гораздо темнее против того, каким был, когда он его писал, так как краски эти стали еще гуще и еще темнее. Впереди среди главных фигур он написал св. Георгия в латах, с хоругвью в руке, фигуру гордую, стремительную, живую и в прекрасном положении. Есть там и стоящий св. Варфоломей, заслуживающий величайших похвал, с двумя мальчиками, один из которых играет на лютне, другой же на лире. У одного из них нога упирается в инструмент, а рука пробегает по струнам, ухом же он прислушивается к гармонии, а голова с приоткрытыми устами приподнята так, что зритель не может отделаться от чувства, что слышит и голос. Точно так же и другой, стоящий сбоку, припал ухом к лире, будто прислушивается к созвучию лютни с голосом, а так как он исполняет втору, то, опустив глаза к земле и повернувшись ухом к товарищу, который играет и поет, старается не сбиться: все эти наблюдения и оттенки – настоящие находки. Так же чудесно и тщательно написаны многоопытной рукой фра Бартоломео и сидящие фигуры, одетые в покрывала, и все фигуры выделяются рельефно на темном фоне.

Насупротив этого образа он недолгое время спустя написал и другой, который считается удачным и на котором изображена Богоматерь в окружении святых. Особого одобрения заслужил он за введенный им способ окутывания фигур дымкой, что помимо всего прочего вложенного в них искусства придает им удивительное единство, так что они кажутся рельефными и живыми, выполненными в совершенстве и в лучшей манере.

Когда же он услышал о выдающихся произведениях Микеланджело в Риме, равно как и о созданиях изящного Рафаэля, и побужденный непрерывно доносившейся до него молвой о чудесах, творимых обоими божественными мастерами, он с разрешения приора отправился в Рим. Там он был принят братом Мариано Фетти, хранителем свинцовой печати, в его обители Сан Сильвестро, что на Монтекавалло, и написал там два образа св. Петра и св. Павла. Однако ему в тамошней обстановке не очень-то удавалось добиться того качества в работе, которого он достигал в обстановке флорентийской, ибо среди такого изобилия увиденных им творений древности и современности он растерялся настолько, что, как ему это казалось, он в значительной степени лишился того мастерства и того превосходства, которыми когда-то обладал. Поэтому-то он и решил уехать и предоставил Рафаэлю Урбинскому закончить одну из незаконченных им картин, а именно св. Петра, который и был передан брату Мариано, целиком переписанный рукой чудесного Рафаэля. Итак, он вернулся во Флоренцию, где выслушивал неоднократно колкости за то, что не умел писать обнаженные тела.

И вот он решил подвергнуться испытанию, дабы, приложив усилия, показать, что и он не хуже всякого другого вполне способен к любой превосходной работе в этом роде, и в качестве образца он написал св. Себастьяна в колорите, весьма напоминающем цвет тела, с нежным выражением лица и с соответственной красотой и законченностью всей фигуры, за что он и заслужил бесконечные похвалы среди художников. Говорят, что после того, как эта фигура была выставлена в церкви, монахам стали попадаться на исповедях женщины, согрешившие от одного взгляда на красоту и сладострастное правдоподобие живого тела, переданные в нем мастерством фра Бартоломео. Почему, убрав ее из церкви, и поместили в капитуле, где она оставалась недолго, так как была куплена Джован Батистой дель Палла и переслана в дар французскому королю.

Фра Бартоломео постоянно сердился на столяров, обрамлявших его доски и холсты, за их обычай, существующий и ныне, всегда закрывать выступами карнизов чуть ли не восьмую часть фигур. Потому-то фра Бартоломео и решил придумать способ обходиться без рам и для этого св. Себастьяна и заказал доску с полукруглым завершением, изобразив на ней в перспективе нишу, которая кажется рельефным углублением самой доски и своим написанным карнизом образует таким образом раму для фигуры, стоящей посредине. То же самое сделал он и на нашем св. Викентии и на св. Марке, о котором пойдет речь после св. Викентия.

Св. Викентия он написал для своего ордена над аркой двери, ведущей в ризницу, маслом на дереве, изобразив его проповедующим о Страшном суде, и в его телодвижениях и в особенности в выражении лица тот ужас и тот гнев, какие обычны на лицах проповедников, когда они, угрожая божественным правосудием, особенно стараются возвратить к совершенной жизни людей, упорствующих в грехе. И таким образом эта фигура кажется при внимательном рассмотрении не написанной, а настоящей и живой, настолько рельефно она написана, и жалко, что вся она попортилась и потрескалась, потому что написана свежей краской на свежем клею, как я это говорил и о работах Пьеро Перуджино в монастыре братьев во Христе. А чтобы показать, что он умеет писать и крупные фигуры, он, поскольку о нем говорили, что манера у него мелкая, решил поместить на стене, там, где дверь хора, евангелиста св. Марка – фигуру в пять локтей, написанную на дереве и отличающуюся прекрасным рисунком и отличным исполнением.

Когда же из Неаполя воротился флорентийский купец Сальвадор Билли, он, услыхав о славе фра Бартоломео и посмотрев его произведения, заказал ему образ на дереве с Христом Спасителем, что намекало на его имя, в окружении четырех апостолов, а еще там изображены два путта, поддерживающих земной шар, и нежное и свежее тело их написано так же превосходно, как и вся работа. Изображены там и два пророка, получившие большое одобрение. Образ этот был установлен во флорентийской Нунциате под большим органом, в соответствии с пожеланием Сальвадора. Эта прекрасная вещь отделана братом с большой любовью и с большим мастерством, мраморная же резьба обрамления выполнена рукой Пьеро Росселли.

После этого, когда фра Бартоломео стало необходимо подышать воздухом, приор, которым был тогда один из друзей, отослал его за город в один из их монастырей, во время своего пребывания в котором он на пользу как своей души, так и своей обители смог сочетать работу рук своих с созерцанием своей близкой кончины.

А для церкви Сан Мартино в Лукке он написал образ на дереве, где у ног Богоматери изображен ангелочек, играющий на лютне, а также св. Стефан и св. Иоанн и где он проявил свое мастерство в превосходном рисунке и колорите. Равным образом для церкви Сан Романо он написал образ на холсте, где Богоматерь Милосердная стоит на каменном возвышении и несколько ангелов поддерживают ее мантию, и тут же он изобразил на всех ступеньках людей, сидящих, стоящих и коленопреклоненных, которые взирают на Христа, с высоты ниспосылающего на народы громы и молнии. В работе этой фра Бартоломео бесспорно обнаружил большое владение живописными приемами постепенного облегчения как падающей тени, так и темноты, достигая этим величайшей рельефности и преодолевая таким образом трудности искусства с редкостным и превосходным мастерством колорита, рисунка и выдумки и создав произведение, совершеннее которого он не создавал еще никогда. В той же самой церкви он написал еще один образ, но на холсте, с изображением Христа и св. Екатерины-мученицы, а также и св. Екатерины Сиенской, дух которой восхищается с земли и фигура которой такова, что лучшей в такой же степени создать невозможно.

Вернувшись во Флоренцию, он занялся музыкой, сильно ею увлекся и иной раз для времяпрепровождения упражнялся в пении. В Прато, в церкви, что насупротив церкви Мадонны делле Карчери, он написал образ с Успением, несколько картин с изображением Богоматери для дома Медичи, а также и другие картины для разных лиц, каковы, например, Богоматерь, та, что в комнате Лодовико, сына Лодовико Каппони, а равным образом и другая Дева Мария с младенцем на руках и с двумя головами святых, принадлежащая превосходнейшему мессеру Леллио Торелли, секретарю светлейшего герцога Козимо, который весьма ее ценит как из-за мастерства фра Бартоломео, так и потому, что он любит и поощряет не только представителей этого искусства, но и всякие таланты. В доме Пьеро дель Пульезе, принадлежащем ныне Маттео Ботти, флорентийскому купцу и гражданину, он написал на верхней площадке лестницы св. Георгия на коне и в латах, убивающего змея весьма искусно, как на турнире. Написал он его маслом светотенью, так как он очень любил выполнять все свои вещи, прежде чем писать их красками, именно в виде картонов, пользуясь чернилами или же битумной отмывкой, как это видно по многочисленным его вещам, холстам и доскам, оставшимся после его смерти незаконченными, а также по многочисленным его рисункам, выполненным светотенью, большая часть которых находится в монастыре св. Екатерины Сиенской, что на площади Сан Марко, у одной монахини, занимающейся живописью, о которой будет упомянуто на своем месте. Многие же рисунки, выполненные таким же способом, украшают на память о нем нашу Книгу рисунков, а другие принадлежат превосходнейшему врачу мессеру Франческо дель Гарбо.

Фра Бартоломео считал, что во время работы перед ним должны находиться настоящие вещи, и когда он писал ткани, доспехи и другие тому подобные предметы, он заказывал деревянную модель в натуральную величину со сгибающимися суставами и одевал ее в настоящие ткани. И потому он и создавал прекраснейшие вещи, что он мог по своему усмотрению сохранять в неподвижности расположения этой модели, пока не доведет своей работы до совершенства. Такая модель, хоть и попорченная и истлевшая, как память о нем хранится нами.

В Ареццо, в аббатстве черных монахов, он выполнил светотенью голову Христа, прекраснейшую вещь, а также образ на дереве для братства Созерцающих, хранившийся в доме великолепного мессера Оттавиано деи Медичи, сын которого, мессер Алессандро, сделал для него ныне великолепную раму и перенес его в свою домашнюю часовню, так как он очень его ценит в память о фра Бартоломео и потому, что безмерно любит живопись. Для одной из капелл в новициате Сан Марко он благополучно завершил Введение во храм, выделяющееся рисунком и большой своей красотой. А в Санта Мариа Маддалена, обители названных монахов вне Флоренции, куда он ездил на отдых, он написал Христа и Магдалину, а также кое-что написал фреской для этого же монастыря. Равным образом он расписал фреской арку над гостиницей в Сан Марко, где он изобразил Христа с Клеопой и Лукой, а также брата Никколо делла Манья в молодости, который стал впоследствии архиепископом Капуи и, наконец, кардиналом. В монастыре Сан Галло он начал образ, законченный впоследствии Джулиано Буджардини и находящийся ныне на главном алтаре в церкви Сан Якопо тра и Фосси, что на Канто дельи Альберти. Равным образом написал он и картину «Похищение Дианы», в которой большое одобрение получили замысел и архитектура, ту, что ныне принадлежит мессеру Кристофано Риньери и позднее была дописана названным Джулиано. Пьеро Содерини заказал ему работу на дереве для залы Совета; написанная светотенью, она была выполнена в такой манере, что должна была принести ему величайшую славу. Ныне она, как была незаконченная, с почетом помещена в церкви Сан Лоренцо, в капелле великолепного Оттавиано деи Медичи; на ней изображены все покровители города Флоренции и те святые, которым при жизни их город был обязан своими победами, там же и портрет самого фра Бартоломео, написанный им в зеркало. И приключилось так, что после того как он его начал и весь уже нарисовал, у него от постоянной работы у окна, через которое на него падал свет, вся эта сторона отнялась, и он не смог сдвинуться с места. Тогда ему посоветовали отправиться на воды в Сан Филиппо и, так как врачи ему это прописывали, пробыл он там долго, но лучше стало ему от этого лишь на малую толику.

Очень любил фра Бартоломео фрукты и ел их с большим удовольствием, несмотря на то, что вред они приносили его здоровью огромнейший. И вот как-то утром съел он много винных ягод, после чего, помимо того, что ему и так было уже плохо, на него напала страшнейшая горячка, которая через четверо суток пресекла его жизнь в возрасте сорока восьми лет, и в полном сознании отдал он Богу свою душу. Кончину его оплакивали друзья его, и в особенности монахи, с почестями похоронившие его в своей усыпальнице в Сан Марко 8 октября 1517 года. При жизни своей он был освобожден братией от обязанности присутствовать в хоре при всех богослужениях. Зато вся прибыль от его работ шла монастырю, на руках же у него оставались лишь деньги, потребные на покупку красок и вещей, для живописи необходимых.

После него остались ученики Чеккино дель Фрате, Бенедетто Чанфанини, Габриэль Рустичи и фра Паоло из Пистойи, у которого остались и все его работы. Он по его рисункам после его смерти написал много картин на дереве и на холсте, из которых три находятся в церкви Сан Доменико в Пистойе и одна в церкви Санта Мариа дель Сассо в Казентино. Фра Бартоломео обладал такой прелестью колорита в своих фигурах и придал им такую новизну, что заслуживает за это быть нами названным одним из благодетелей искусства.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ МАРИОТТО АЛЬБЕРТИНЕЛЛИ ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА

Мариотто Альбертинелли, сына Бьяджо ди Биндо Альбертинелли, можно было бы назвать вторым фра Бартоломео, ближайшим и сердечнейшим другом которого он был, и не только за то, что они постоянно вместе и беседовали, и трудились, но и за сходство их манер в те времена, когда Мариотто действительно занимался искусством. Бросив двадцати лет золотобитное ремесло, коим до той поры занимался, первоначальные сведения в живописи он получил в мастерской Козимо Росселли, где так подружился с Баччо делла Порта, что стали они одна душа и одно тело; и братство их было таково, что когда Баччо ушел от Козимо, чтобы заняться искусством самостоятельно, как мастер, то ушел с ним и Мариотто, после чего долгое время оба проживали у Порта Сан Пьеро Гаттолини, выполняя многое совместно. А так как Мариотто не так основательно владел рисунком, как Баччо, он обратился к изучению антиков, находившихся тогда во Флоренции, большая и лучшая часть которых была в доме Медичи. Он много раз срисовывал некоторые из небольших плит, высеченных полурельефом в лоджии сада, выходящего к Сан Лоренцо; на одной из них был прекраснейший Адонис с собакой, на другой – две чудеснейшие обнаженные фигуры, одна из которых сидит с собакой у ног, другая же стоит, скрестив ноги и опираясь на палку; были там и две другие таких же размеров, на одной из которых были два путта с перунами Юпитера, а на другой – обнаженный старец, изображавший Случайность, с крыльями за спиной и на щиколотках и с весами в руках. Помимо этого, сад этот был полон женских и мужских торсов, изучавшихся не только Мариотто, но всеми скульпторами и живописцами того времени; добрая часть этого хранится ныне в гардеробной герцога Козимо, а другая часть осталась на месте, как, например, два торса Марсия, остались на месте бюсты над окнами и бюсты императоров над дверями.

Изучая эти антики, Мариотто сделал большие успехи в рисунке и поступил на службу к мадонне Альфонсине, матери герцога Лоренцо, оказывавшей ему всяческую помощь, чтобы Мариотто имел возможность совершенствоваться. И действительно, чередуя рисование с живописью красками, он приобрел опыт немалый, как это и обнаружилось в нескольких картинах, написанных им для этой синьоры, посланных ею в Рим для Карло и Джордано Орсини и попавших затем в руки Чезаре Борджа. Написал он с натуры мадонну Альфонсину весьма хорошо, и ему казалось, что в этой к ней близости он уже нашел свое счастье. Однако, когда в 1494 году Пьеро деи Медичи был изгнан, Мариотто лишился этой помощи и этого покровительства и переселился обратно к Баччо, где он с еще большим усердием принялся за изготовление глиняных моделей и за изучение и упорное исследование натуры, а также подражал работам Баччо, почему он в немногие годы и сделался мастером прилежным и опытным.

И, видя, что все у него так хорошо получается, он осмелел настолько, подражая манере и повадке товарища, что многие принимали работы Мариотто за работы монаха. Поэтому, когда случилось, что Баччо ушел в монахи, Мариотто, потеряв товарища, был в смятении и как потерянный, и столь странным показалось ему это известие, что впал он в отчаяние и ничто его уже не радовало. И если бы вообще Мариотто не питал такого отвращения к общению с монахами, о которых он всегда очень плохо отзывался, и если бы он не принадлежал к противникам партии брата Джироламо феррарского, то любовь его к Баччо, того гляди, заставила бы и его постричься в одном монастыре с товарищем. Однако Джероццо Дини упросил его закончить заказанный им для кладбища и оставленный Баччо незавершенным Страшный суд, так как манера у обоих была одна и та же. А так как имелся картон, выполненный рукой Баччо, а также и другие рисунки, и так как закончить эту работу просил его и сам фра Бартоломео, который получил за нее деньги и которого мучила совесть за то, что он не выполнил обязательства, Мариотто довел дело до конца с усердием и любовью так, что многие, об этом ничего не знавшие, думали, что все было написано одной рукой, благодаря чему он и приобрел величайший авторитет в своем искусстве.

В капитуле флорентийской Чертозы он написал Распятие с Богоматерью и Магдалиной у подножия креста и с парящими ангелами, которые собирают капли крови Христовой, вещь, исполненную им фреской и выписанную с большим старанием и большой любовью.

Между тем некоторым из обучавшихся у него и помогавших ему мальчиков показались недостаточными харчи, которые отпускались им монахами, и они, без ведома Мариотто, подделали ключи от ставень окошечка, через которое монахам подавалась пища и которое выходило в их комнату, и несколько раз то один из них, то другой тайком выкрадывали себе что-нибудь поесть. Это наделало много шуму среди братьев, которые по части чревоугодия нисколько не уступают всем прочим людям. Однако, так как подмастерья, бывшие у всех на хорошем счету, сделали это с большой ловкостью, они обвинили кое-кого из монахов, которые это якобы сделали, желая насолить друг другу. Когда ж проделки их в один прекрасный день все-таки раскрылись, монахи, чтобы только не задерживать окончание работы, стали выдавать двойную порцию как самому Мариотто, так и его подмастерьям, которые дописали фреску с весельем и с хохотом.

Для монахинь св. Юлиана флорентийского он выполнил на дереве образ главного алтаря, который он писал в своей комнате, что на Гуальфонде, одновременно с другим образом для той же церкви, написанным им маслом на золотом фоне, с Распятием, ангелами и Богом Отцом, изображающими св. Троицу.

Был Мариотто человеком весьма беспокойного нрава, покорствующим своей плоти в делах любовных, и очень веселым в повседневной жизни. И так как он возненавидел все тонкости и мозговые ухищрения, свойственные живописи, и часто попадался на язык живописцам, которые кололи его по привычке, прочно в них укоренившейся и наследственной, он решил заняться делом более низким, но зато менее утомительным и более веселым и, открыв превосходнейшую харчевню за воротами Сан Галло, а у Понте Веккио аль Драго таверну и харчевню, занимался этим делом много месяцев, говоря, что он выбрал искусство, в котором нет ни анатомии, ни ракурсов, ни перспективы и, что самое главное, за которое никто не охаивает, а что в том искусстве, которое он бросил, все как раз наоборот, ибо то изображало мясо и кровь, а это наливало кровью и наращивало мясо; и здесь каждый день слышишь, что тебя за доброе вино хвалят, а там только и слышишь, как тебя ругают.

Однако надоело ему и это и, устыдившись занятия столь недостойного, он снова вернулся к живописи и во Флоренции писал картины и расписывал дома граждан. Так, для Джован Марио Бенинтенди он выполнил собственноручно три небольшие

истории, а в доме Медичи написал маслом по случаю избрания папой Льва X тондо с их гербом и с Верой, Надеждой и Любовью, находившимся долгое время над дверями их палаццо.

А для товарищества Сан Дзаноби, что возле канониката Санта Мариа дель Фьоре, он подрядился написать на доске Благовещение, что с большим усердием и выполнил. Он нарочно для этого приказал пробить окно на предназначенном для образа месте и решил там и писать его, дабы смочь по собственному усмотрению ослаблять и усиливать на нем изображения построек, в зависимости от видимой их на свету высоте и отдаленности.

Ему пришло в голову, что живописные работы, в которых нет рельефа и силы, а в то же время и нежности, ничего не стоят.

А так как он понимал, что они не будут выделяться на плоскости без теней, которые если они будут очень темными, то будут непроницаемы, а если они будут нежными, то в них не будет силы, он мечтал сочетать в них нежность с особым приемом, какой, как ему казалось, искусство до сих пор еще не умело применять так, как ему этого хотелось. И потому, когда ему представился случай применить это в названной работе, он стал с невероятными усилиями этого добиваться, что и видно по фигурам Бога Отца и нескольких путтов, парящих в воздухе, которые сильно выделяются на доске благодаря темному фону написанной им там архитектурной перспективы в виде покрытого резьбой полукруглого свода, который, по мере того как арки уменьшаются, а линии приближаются к точке схода, углубляется так, что кажется объемным, не говоря о том, что там изображены очень изящные ангелы, которые порхают, рассыпая цветы.

Работу эту Мариотто писал и переписывал много раз, пока не довел ее до конца, меняя то более светлый колорит на более темный, то большую его живость и яркость на меньшую. Однако, так как все это его никак не удовлетворяло и так как он считал, что руке все еще недостает замыслов разума, ему захотелось найти белый тон более яркий, чем белила, и он начал их очищать, чтобы высветлять самые светлые места так, как ему этого хотелось. Тем не менее пришлось ему признать, что искусством не выразишь того, что содержат в себе гений и разум человека, и удовольствоваться тем, что сделал, будучи не в силах достигнуть того, чего сделать не мог. От художников же он заслужил за эту работу похвалы и почести, к тому же он надеялся получить от своих хозяев за такие труды гораздо больше того, что он получил, почему между заказчиками и Мариотто и возникли разногласия. Однако Пьетро Перуджино, тогда уже старый, Ридольфо Гирландайо и Франческо Граначчи оценили эту работу и совместно определили ее стоимость.

В церкви Сан Бранкацио во Флоренции он написал в полутондо Посещение Марией Елизаветы. Равным образом и в церкви Санта Тринита Богоматерь, св. Иеронима и св. Зиновия для Дзаноби дель Маэстро, а в церкви конгрегации священников св. Мартина написал также на дереве получившее большое одобрение другое Посещение.

Он был приглашен в монастырь делла Кверча, что за Витербо, однако только что он успел приняться за очередную доску, как ему вдруг захотелось повидать Рим, и, уехав туда, он стал писать и закончил в тонкой манере маслом на доске св. Доминика, св. Екатерину сиенскую, обручающуюся с Христом, и Богоматерь по заказу брата Мариано Фетти для его капеллы в церкви Сан Сильвестро, что на Монтекавалло.

После этого он воротился в Кверчу, где у него было несколько возлюбленных, с которыми он не мог развлекаться, пока был в Риме, и которым, распалившись от неудовлетворенного желания, он захотел показать свою доблесть в подобного рода турнирах. И вот, сделав последнее усилие, но, будучи уже не очень молодым и не слишком боевым в этом деле, он был вынужден слечь в постель. Приписав это тамошнему воздуху, он приказал перенести себя на носилках во Флоренцию. Однако ни помощь, ни лечение ему не помогли, и по прошествии нескольких дней он скончался от этой хвори в сорокапятилетнем возрасте и был погребен в церкви Сан Пьер Маджоре этого города.

В нашей Книге есть несколько очень хороших собственноручных его рисунков пером и светотенью, в особенности винтовая лестница, хорошо нарисованная им в очень трудной перспективе, так как он отлично в этом разбирался.

У Мариотто было много учеников, среди них флорентинцы, Джулиано Буджардини и Франчабиджо, и Инноченцио из Имолы, о которых будет рассказано на своем месте. Равным образом был его учеником флорентийский живописец Визино, из всех наилучший по рисунку, колориту и прилежанию, а также по наилучшей манере, проявленной им в его работах, выполненных весьма тщательно. И хотя во Флоренции их немного, в доме Джованбаттисты ди Аньоло Дони можно и ныне в этом убедиться по картине, написанной маслом наподобие миниатюры и изображающей сферу с нагими Адамом и Евой, вкушающим от яблока (вещь эта выполнена весьма тщательно), а также по картине с изображением снятия со крестов Христа и разбойников, где отлично изображено пересечение нескольких лестниц. Одни там помогают снять Христа, другие же уносят на плечах разбойника, чтобы его похоронить. Всякие позы, разнообразные и прихотливые, многообразие фигур, соответствующих содержанию, все это свидетельствует о том, что мастер он был отменный.

Некие флорентийские купцы увезли его с собой в Венгрию, где он выполнил много работ и ценился очень высоко. Однако бедняга этот чуть там не погиб, так как от природы он был человеком независимым и несдержанным и не мог вынести назойливости некоторых надоедных венгерцев, которые целый день задуривали ему голову восхвалением всего, что только есть в их стране, будто только и было добра и счастья, что в их печах, в их еде и питье, будто не было иного благородства и величия, кроме как в их короле и его придворных, и будто все остальное в мире – одно дерьмо. А так как он считал, да так оно в самом деле и было, что в том, что есть в Италии – свои благородство, доброта и красота, – однажды, не в силах дольше выносить все эти их глупости и будучи случайно немного навеселе, у него сорвалось с языка, что для него бутылка требианского и сладкий крендель важнее всех ихних королей и королев, взятых вместе. И если бы не случилось так, что дело попало в руки благородного епископа, опытного в мирских делах и (что самое главное) сообразительного, сумевшего и пожелавшего обернуть все в шутку, пришлось бы ему испытать на себе, каковы шутки с дикими зверями. Ибо эти венгерские скоты, не понимая слов, вообразили, что он сказал Бог знает что и чуть ли не покушался на ихнего короля и его владения, и собирались предать его без всякой пощады ярости народа. Однако этому доброму епископу удалось избавить его от всяких неприятностей, ибо, приняв во внимание заслуги этого достойного человека, он повернул все в благоприятную сторону, обратившись к милости короля. Тот вникнул в дело, развеселился и помиловал его, и в дальнейшем талант его весьма в этой стране ценился и почитался. Однако счастье его длилось недолго, ибо не мог он вынести ни тамошних печей, ни тамошних холодов, вредивших его здоровью. Все это вскоре его доконало, хотя его обаяние и его слава остались живыми среди тех, кто знал его при жизни, и тех, кто впоследствии все больше и больше имел возможность видеть его произведения. Деятельность его как живописца относится примерно к 1512 году.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РАФАЭЛЛИНО ДЕЛЬ ГАРБО ФЛОРЕНТИЙСКОГО ЖИВОПИСЦА

Рафаэль дель Гарбо, ласкательно прозванный в детстве Рафаэллино и так навсегда сохранивший это имя, вначале подавал такие надежды в искусстве, что уже тогда его называли в числе самых выдающихся, что бывает не со многими. Но то, что приключилось с ним позднее, бывает совсем с немногими, а именно, начав как нельзя лучше и не вызывая почти что никаких сомнений в своем будущем, он дошел до самого жалкого конца, тогда как обычно как в природе, так и в искусстве все вещи начинают с малого начала, а затем постепенно разрастаются, достигая предельного совершенства. Однако нет сомнения в том, что причины многого как в искусстве, так и в природе остаются для нас неведомыми, и не во всякой вещи и не всегда соблюдается обычный порядок, отчего человеческое суждение не раз и становится в тупик. Как бы там ни было, но это-то как раз мы и видим в Рафаэллино, ибо обнаружилось, что после того как природа и искусство постарались дать ему начало в какой-то степени необычайное, середина оказалась по меньшей мере посредственной, а конец и вовсе как бы никчемным.

Рисовал он в юности столько, сколько когда-либо упражнялся в рисунке живописец, стремившийся достичь совершенства. Потому-то до сих пор и можно видеть так много его рисунков у нашей братии, сбываемых за бесценок одним из его сыновей: частично это рисунки карандашом, а частично пером и акварелью, но все они на цветной бумаге, подсвеченной белилами, и выполнены уверенно и с удивительным мастерством, каковы многие, хранящиеся в нашей Книге и нарисованные в прекраснейшей манере.

Сверх этого, он научился писать темперой и фреской так хорошо, что, как говорилось выше, уже самые первые его работы выполнены им с невероятным терпением и тщательностью. В церкви Минерва, над гробницей кардинала Караффа, небо на своде написано им так тонко, что кажется работой миниатюристов, что и было высоко оценено художниками. А Филиппо, его учитель, считал его кое в чем лучшим мастером. Рафаэль же так перенял манеру Филиппо, что немногие лишь могли их различить.

Когда же он ушел от учителя, он сильно смягчил свою манеру в изображении тканей, более нежно писал и волосы, и выражение лиц, и художники так много от него ожидали, что, пока он следовал этой манере, его считали первым из юных в искусстве, и потому-то семейство Каппони, выстроившее под церковью Сан Бартоломео, что в Монте Оливето, на горе за воротами в Сан Фриано, капеллу, именуемую Парадизо, пожелало заказать Рафаэлю для нее образ, на котором он и написал маслом Воскресение Христово, где несколько солдат, упавших как мертвые вокруг гроба, написаны весьма живо и прекрасно и головы их так изящны, что лучше и не увидишь. Среди них есть голова юноши, в котором чудесно изображен Никколо Каппони, а также очень хороша и своеобразна фигура кричащего человека, на которого упал надгробный камень. Когда же Каппони увидели, насколько редкостно произведение Рафаэля, они заказали ему резную раму с круглыми колоннами, богато позолоченными на жженом болусе. Но прошло немного лет, как молния ударила в местную колокольню, пробила свод и упала близ этого самого образа. А так как он был написан маслом, то и не пострадал нисколько; там же, где она пролетела около позолоченной рамы, она своим раскаленным паром выжгла все золото, оставив один болус. Мне показалось, что кстати было написать об этом в связи с живописью маслом, чтобы видно было, как важно знать, каким образом можно защититься от подобной напасти, так как это случилось не только с этим произведением, но и со многими другими.

А фреской расписал он на углу дома, принадлежащего ныне Маттео Ботти, между мостами Карайя и Кукулиа, табернакль небольших размеров, внутри которого изображена Богоматерь с сыном на руках и коленопреклоненные святые Екатерина и Варвара, выполненные весьма изящно и тщательно. В поместье Мариньолле, принадлежащем семейству Джиролами, он написал два прекраснейших образа с Богоматерью, святым Зиновием и другими святыми, на пределлах же под ними, изобилующих мелкими фигурами, тщательно изображены истории из жития этих святых. В церкви Сан Джорджо по заказу монахинь он на стене над церковными дверьми изобразил Плач над Христом с Мариями вокруг, а ниже подобным же образом в другой люнете – Богоматерь; работа эта, выполненная в 1504 году, заслуживает большой похвалы.

В церкви Санто Спирито во Флоренции он над образом Филиппа Нерлийского, выполненным его учителем Филиппо, написал Плач над Христом, произведение, почитающееся весьма хорошим и достойным похвалы; другой же образ, изображающий святого Бернарда, менее совершенен. Под дверями ризницы он написал еще две картины на дереве: на одной – обнаженный Христос, источающий кровь из ран, с крестом на плечах, является святому папе Григорию, когда тот служит мессу в сослужении с диаконом и иподиаконом в облачении, с двумя ангелами, кадящими фимиам над телом Христовым. Ниже, в другой капелле, он изобразил также на дереве Богоматерь, св. Иеронима и св. Варфоломея. В обе эти работы он вложил труд немалый, но с каждым днем дело шло все хуже; не знаю, чему и приписать такую его напасть, ибо у бедного Рафаэля достаточно было и знаний, и прилежания, и старания, но помогало это ему мало. Надо думать, что, обремененному семейством и не имевшему достатка, ему приходилось перебиваться на повседневный заработок, а будучи к тому же человеком не слишком предприимчивым и бравшимся работать за бесценок, он поэтому постепенно все больше и больше опускался; тем не менее в его вещах всегда можно увидеть и нечто хорошее.

Для монахов в Честелло он написал в их трапезной фреской на стене большую историю, на которой изобразил чудо Иисуса Христа, насытившего пятью хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек. А по заказу аббата деи Паники для церкви Сан Сальви за воротами Порта алла Кроче он написал образ главного алтаря с Богоматерью, св. Иоанном Гуальбертом, св. Сальви и св. Бернардом кардиналом дельи Уберти и со св. Бенедиктом аббатом; а по обеим сторонам этого образа, вставленного в богатую раму, в двух нишах – св. Крестителя, на пределле же – несколько мелкофигурных историй из жития св. Иоанна Гуальберта. В этой работе он показал себя с лучшей стороны, так как аббат этот поддержал его в нужде, пожалев его талант, и Рафаэль изобразил покровителя на пределле этого образа с натуры вместе с тогдашним генералом этого ордена.

В церкви Сан Пьеро Маджоре он написал картину на дереве по правую руку от входа в церковь, а в церкви Мурате – святого короля Сигизмунда. В церкви Сан

Бранкацио он написал фреской в обрамлении Троицу для надгробия Джироламо Федериги, изобразив его вместе с женой стоящими на коленях. В этой фреске началось его возвращение к мелочной манере. Равным образом написал он в Честелло темперой в капелле св. Себастьяна две фигуры, а именно св. Роха и св. Игнация. При въезде на мост Рубиконте, по пути на мельницу, он написал в маленькой часовенке Богоматерь, св. Лаврентия и еще одного святого.

И в конце концов он дошел до того, что брался за любую ремесленную работу и для монахинь и других женщин, вышивавших в те времена много облачений для церквей, он стал делать за бесценок рисунки светотенью и узоры с изображениями святых и священных историй. Но хотя и стал он работать хуже, все же иногда из-под руки его выходили прекраснейшие рисунки и фантазии, о чем свидетельствуют многочисленные листы, которые продавались в разных местах после смерти тех, кто по ним вышивал; много их в книге синьора начальника приюта, которые показывают, чего он стоил в рисунке. Потому-то и стали изготовлять так много облачений и узорных вышивок для церквей Флоренции и области, а также в Риме для кардиналов и епископов, вышивок, почитающихся очень красивыми. Теперь же этот способ вышивки, который применяли Паголо из Вероны, Галиено флорентинец и другие им подобные, почти позабыт, так как нашли другой способ – широкой строчки; но в нем нет той красоты и не нужна для него такая тщательность, а кроме того, он и гораздо менее прочен. Вот почему за эту свою заслугу Рафаэль, хотя бедность и причиняла ему при жизни столько невзгод и столько лишений, и заслуживает посмертной чести и признания своих талантов.

И по правде говоря, ему в работе так не посчастливилось потому, что он всегда водился с людом бедным и низким, как человек, который, опустившись, сам себя стыдится, так как в юности на него возлагались большие надежды, но потом он и сам убедился, насколько ему далеко до тех столь превосходных вещей, которые он создавал в свои юные годы. Так вот, старея, он настолько отклонился от того хорошего, что было вначале, что работы его стали неузнаваемы и, с каждым днем все больше забывая об искусстве, он дошел до того, что писал уже не только образа и картины, но и самые ничтожные вещи, да и сам чувствовал себя настолько ничтожным, что тяготился решительно всем, но больше всего своим многодетным семейством, так что и вся его искусность превратилась в беспомощность. И вот, отягощенный болезнями и нищетой, он плачевно закончил свое существование в возрасте пятидесяти восьми лет. Погребен он был братством Мизерикордиа в церкви Сан Симоне во Флоренции в 1524 году. Свою опытность он завещал многим. Так, основам искусства с детства обучался у него флорентийский живописец Бронзино, столь успешно себя проявивший под руководством флорентийского живописца Якопо да Понтормо и принесший искусству богатые плоды, как и его учитель Якопо.

Портрет Рафаэля воспроизведен по рисунку, принадлежавшему Бастьяно да Монтекарло, который также был его учеником и опытным мастером, хотя рисунком и не владел.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ТОРРИДЖАНО ФЛОРЕНТИЙСКОГО СКУЛЬПТОРА

Величайшую власть имеет гнев над теми, кто, пытаясь высокомерием и надменностью добиться в каком-нибудь занятии признания своего превосходства, неожиданно для себя видит, как в том же искусстве вдруг поднимается прекрасный талант, который не только их догоняет, но с течением времени намного их и опережает. И уж, конечно, для таких людей нет железа, которого они в своей ярости не готовы были разгрызть, и нет такого зла, какого они не совершили бы, если бы только могли. Ибо в своей ненависти к людям они боятся даже и того, что у тех рождаются дети, будто новорожденные так сразу и догонят их в своем мастерстве. Им не ведомо, что можно повседневно видеть, как воля, побуждаемая в незрелые годы прилежанием, упражняется в постоянном труде и бесконечно развивается, в то время как старцы, понуждаемые страхом, гордостью и тщеславием, становятся неразумными и, воображая, что делают лучше, делают хуже, а думая, что они идут вперед, пятятся назад. Ибо завистники эти из-за своего упрямства никогда не поверят совершенствованию молодого в их занятиях, как бы ясно они это ни видели. При проверке же обнаруживается, что когда и они захотят показать свои знания, то, как ни стараются, частенько показывают нам на посмешище самые нелепые вещи. И по правде сказать, если художник перейдет ту грань, когда глаз становится уже неверным и рука трясется, он вполне еще может, если только в чем-либо преуспел, давать советы тем, кто еще работает; ибо искусство живописи и скульптуры требует, чтобы дух был бодрым и дерзким, каким он бывает в том возрасте, когда кипит кровь и когда он полон жгучих желаний и жажды мирских наслаждений, самых главных наших врагов. Кто же в мирских желаниях не воздержан, пусть бежит от занятий любым искусством и любой наукой, ибо такие желания и учение не вполне совместимы. И если такие грузы тянут нас вспять на пути к мастерству, то и не удивительно, что лишь немногие так или иначе доходят до высшей ступени, ибо больше тех, кто в пылу своем с первых же шагов сбивается с пути, чем таких, кто достигает со временем заслуженной награды.

И вот, больше высокомерия, чем искусства, видим мы и во флорентийском скульпторе Торриджано, хотя он и имел много достоинств. Лоренцо-старший Медичи держал его смолоду при саде, который находился на площади Сан Марко во Флоренции и который так заставил этот великолепный гражданин древностями и хорошей скульптурой, что и лоджия, и аллеи, и все помещения были украшены отменными древними мраморными статуями и живописью и другими тому подобными вещами, созданными лучшими мастерами, когда-либо существовавшими в Италии и вне ее. Все эти вещи служили не только великолепным украшением сада, но как бы и школой и академией для молодых живописцев и скульпторов и всех других, занимавшихся рисунком, и в

особенности для благородных юношей, ибо твердой уверенностью названного Лоренцо Великолепного было, что рожденные от благородных кровей могут в любой вещи достичь совершенства легче и скорее, чем в большинстве случаев люди низкого происхождения, в которых обычно не наблюдаются ни то выражение, ни те удивительные способности, какие мы видим у чистокровных, не говоря уже о том, что неблагородным чаще всего приходится бороться с нуждой и бедностью и вследствие этого, будучи вынуждены заниматься любым ремеслом, не имеют они возможности проявить свои способности и достигнуть высших степеней превосходств.

Хорошо сказал ученейший юрист и поэт Альчато о богато одаренных людях, рожденных в бедности, которые не могут подняться до вершин превосходства потому, что бедность тянет их долу с той же непреодолимой силой, с какой крылья их таланта увлекают их ввысь:

Ut me pluma levat, sic grave mergit onus.

(Крылья вздымают вверх, но вниз меня тянет земля).

Итак, Лоренцо Великолепный всегда покровительствовал выдающимся талантам, но в особенности людям благородным, имевшим склонность к этим искусствам, и потому не удивительно, что из этой школы вышел не один, поразивший мир. Еще важнее то, что он не только оказывал поддержку на жизнь и одежду бедным, без чего они не могли бы изучать рисунок, но и одарял особыми наградами тех, кто в том или ином деле работал лучше других. И потому, соревнуясь друг с другом, молодые люди, изучавшие наши искусства, и достигали высшего превосходства, как об этом будет рассказано.

Хранителем этих древностей и руководителем этих юношей был флорентийский скульптор Бертольдо, старый и опытный мастер, бывший ученик Донато, который поэтому и производил их обучение, а равным образом надзирал за сокровищами этого сада и многочисленными собственноручными рисунками, картонами и моделями Донато, Пиппо, Мазаччо, Паоло Учелло, фра Джованни, фра Филиппо и других местных и чужеземных мастеров. И ведь и в самом деле искусствам этим можно обучиться, лишь в долгом учении воспроизводя хорошие вещи и стараясь им подражать, а кто для этого возможностей не имеет, пусть ему даже помогает сама природа, достигнет совершенства не скоро.

Возвратимся, однако, к древностям названного сада. Большая часть их погибла в 1494 году, когда Пьеро, сын названного Лоренцо, был изгнан из Флоренции, ибо все они были проданы с молотка. Тем не менее большая часть была возвращена в 1512 году великолепному Джулиано, когда он и другие из дома Медичи возвратились на родину, ныне же большая часть хранится в гардеробной герцога Козимо. И если этому поистине великолепному примеру Лоренцо всегда будут подражать князья и другие высокопоставленные особы, то это принесет им честь и славу на веки вечные, ибо кто помогает и покровительствует в их высоких начинаниях талантам прекрасным и редкостным, от которых мир получает столько красоты, чести, удобства и пользы, тот заслуживает того, чтобы жить в человеческой памяти, со славой и вечно.

В числе других, изучавших искусство рисунка в этом саду, все нижепоименованные достигли высшего превосходства: Микеланджело, сын Лодовико Буонарроти, Джованфранческо Рустичи, Торриджано Торриджани, Франческо Граначчи, Никколо ди Доменико Соджи, Лоренцо ди Креди и Джулиано Буджардини, а из иногородних Баччо из Монтелупо, Андреа Контуччи из Монте Сансовино и другие, о которых будет упомянуто в своем месте.

Торриджано же, жизнь которого мы сейчас описываем и который вместе с перечисленными выше работал в названном саду, был от природы столь надменным и гневливым, не говоря о его крепком сложении и о его нраве, жестоком и смелом, что всех остальных он постоянно обижал и поступками своими, и словами. Главным его занятием было ваяние, но тем не менее он лепил и из глины очень чисто и в очень красивой и хорошей манере. Но не мог он вынести того, чтобы кто-нибудь превзошел его в работе, и своими руками он портил то, что было сделано руками других и что по своему качеству было недостижимо для его таланта. А если другим это не нравилось, то часто прибегал он не только к словам. Особенно ненавидел он Микеланджело, и не за что другое, как только за то, что тот на его глазах прилежно изучал искусство, к тому же ему было известно, что тот тайком рисовал у себя дома и по ночам, и по праздникам, почему в саду ему все удавалось лучше, чем всем остальным, и за что он и был так обласкан Лоренцо Великолепным. Поэтому, движимый жестокой завистью, он постоянно искал случая оскорбить его делами либо словами. И вот когда однажды дело дошло у них до драки, Торриджано ударил Микеланджело кулаком по носу с такой силой, что переломил его так, что тот так и ходил всю свою жизнь с приплюснутым носом. Это стало известным Великолепному, и тот разгневался так, что если бы Торриджано не бежал из Флоренции, то был бы наверняка строго наказан.

И вот отправился он в Рим, где в то время Александр VI отстраивал башню Борджа, в которой Торриджано вместе с другими мастерами выполнил много лепных работ. После чего на деньги герцога Валентино, воевавшего в Романье, несколько молодых флорентинцев подбили Торриджано к тому, что он мгновенно из скульптора превратился в солдата и показал свою храбрость в этой самой войне. Так же вел он себя и в пизанской войне у Паоло Вителли и участвовал с Пьеро деи Медичи в битве при Гарильяно, где захватил знамя и прослыл доблестным офицером. Но в конце концов, поняв, что никогда начальником не станет, хотя бы он это и заслужил и как бы он к этому ни стремился, и что ничего он на войне не приобрел, более того, что он только напрасно потратил на нее время, он возвратился к скульптуре. Исполнив для нескольких флорентийских купцов кое-какие мелкие работы в виде маленьких мраморных и бронзовых фигур, какие можно видеть во Флоренции в домах разных граждан, а также много рисунков в смелой и хорошей манере, о которых можно судить по нескольким его собственноручным листам, хранящимся в нашей Книге наряду с другими его рисунками, сделанными им в соревновании с Микеланджело, он вышеупомянутыми купцами был отвезен в Англию, где на службе у тамошнего короля выполнил множество работ из мрамора, бронзы и дерева, соревнуясь не с одним из тамошних мастеров, и побеждал их всех, за что получил столько и такие награды, что, не будь он по гордости человеком несдержанным и неосторожным, он спокойно дожил бы до наилучшего конца. Случилось, однако, обратное.

Из Англии он переехал в Испанию, где много его работ, высоко ценившихся, рассеяно по разным местам. Между прочим, сделал он такое глиняное Распятие, что более дивного нет во всей Испании. А за городом Севильей, в монастыре братьев св. Иеронима, он сделал еще одно Распятие и кающегося св. Иеронима со своим львом, и под видом святого он изобразил старого приказчика флорентийских купцов Ботти, торговавших в Испании, а также Богоматерь с Сыном, столь прекрасную, что пришлось ему сделать еще одну такую же для герцога Аркоса, который пообещал за нее Торриджано столько, что тот решил, что на всю жизнь станет богатым. Когда работа была закончена, герцог этот дал ему столько тех монет, которые именуются мараведисами и почти что ничего не стоят, что Торриджано, которому два носильщика принесли эти деньги на дом, еще больше утвердился в своем мнении, что станет очень богатым. Но когда он пересчитал монеты и показал их одному своему флорентийскому другу с просьбой перевести на итальянский счет, оказалось, что общая сумма не достигает и тридцати дукатов. И потому, поняв, что его одурачили, охваченный величайшим гневом, он отправился туда, где находилась статуя, сделанная им для герцога, и всю ее изуродовал. После чего испанец, объявивший себя оскорбленным, обвинил Торриджано в ереси. Посадили его в тюрьму и допрашивали ежедневно, отсылая то к одному инквизитору, то к другому, и в конце концов было признано, что он заслуживает самого тяжкого наказания, которое, однако, не было приведено в исполнение, так как Торриджано из-за всего этого впал в такую мрачность, что не ел много дней и, ослабев вследствие этого до крайности, сам постепенно закончил жизнь свою. Так, воздерживаясь от пищи, спас он себя от позора, которым, как ему казалось, его покрыл вынесенный ему смертный приговор.

Работы его относятся примерно к 1515 году Рождества спасения нашего, умер же он в 1522 году.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ДЖУЛИАНО И АНТОНИО ДА САНГАЛЛО ФЛОРЕНТИЙСКИХ АРХИТЕКТОРОВ

У Франческо, сына Паоло Джамберти, который был дельным архитектором во времена Козимо деи Медичи и много для него работал, было два сына – Джулиано и Антонио, отданных им в обучение искусству резьбы по дереву. Одного из них, Джулиано, названный Франческо устроил у деревообделочника Франчоне, человека способного, занимавшегося и резьбой по дереву, и перспективой, с которым он очень дружил, так как они вместе выполняли много заказов и по резьбе, и по архитектуре для Лоренцо деи Медичи. И Джулиано так хорошо изучил все, чему его обучал Франчоне, что и теперь, когда так много новых перспективных работ, нельзя не удивляться, глядя на резьбу и на перспективы, которые он позднее самостоятельно выполнил для хора пизанского собора.

И вот, когда Джулиано еще только изучал рисунок, а молодая кровь в нем кипела, войско герцога Калабрийского, синьора, ненавидевшего Лоренцо деи Медичи, осадило Кастеллану, чтобы захватить это владение у флорентийской Синьории, а если удастся, добиться осуществления какого-нибудь и более крупного своего замысла. Поэтому, так как Лоренцо Великолепному необходимо было послать в Кастеллану инженера для возведения валов и бастионов, а также для надзора над артиллерией и для управления ею, что в то время мало кто умел делать, он послал туда Джулиано как человека, наиболее к этому способного, ловкого и расторопного, а также и потому, что он знал его как сына Франческо, преданного слуги дома Медичи. Прибыв в Кастеллану, Джулиано укрепил это место изнутри и снаружи прочными стенами и валами и снабдил всем необходимым для обороны. А затем, когда он увидел, как люди сторонятся артиллерии и лишь с опаской ее передвигают и заряжают и из нее стреляют, он с жаром взялся за это дело и усовершенствовал его так, что с тех пор это уже никому вреда не приносило, в то время как раньше были убиты многие, которые по своему недомыслию не сумели при выстреле оградить себя от отдачи. Когда же Джулиано взял артиллерию в свое ведение, он проявил при обращении с ней и при стрельбе такую разумность, что напугал войска герцога до того, что из-за этого и других затруднений они предпочли пойти на соглашение и оттуда убраться, за что Джулиано удостоился во Флоренции немалых милостей от Лоренцо, который неизменно оказывал ему и привет, и ласку.

Между тем, занявшись и архитектурой, он начал первый двор в монастыре Честелло, выстроив ту часть его, которую мы видим и сейчас, в ионическом ордере, с капителями, венчающими колонны волютами, свисающими своими завитками до шейки, которой заканчивается ствол, и сделав под иониками и бусами фриз, высотой в треть диаметра той же колонны. Капители эти воспроизводили очень древнюю мраморную капитель, найденную в Фьезоле мессером Леонардо Салутати, местным епископом,

хранившим ее одно время вместе с другими древностями в своем доме и саду, где он проживал, насупротив Санта Агата, по дороге в Сан Галло, а теперь эта капитель находится у мессера Джованбаттисты деи Рикасоли, пистойского епископа, и очень ценится за красоту и разнообразие, ибо среди древностей нет другой ей подобной. Двор же этот так и остался недостроенным, так как в то время у монахов не хватило на него средств.

Между тем Лоренцо задумал строительство в Поджо а Кайано, местности между Флоренцией и Пистойей, и заказал несколько моделей Франчоне и другим, а так как Джулиано пользовался все большим его вниманием, он заказал и ему модель, которая отвечала бы его замыслу. И тот сделал ее настолько иной и отличной по виду от других и настолько близкой к выдумке Лоренцо, что тот тотчас же приступил к ее осуществлению, признав ее лучшей из всех, а так как она нравилась ему всех больше, он и средства на нее отпускал ему без задержек. Лоренцо пожелал перекрыть большую залу этого дворца сводом, именуемым нами цилиндрическим, но не верил, что его можно вывести над пролетом такой ширины, и тогда Джулиано, строивший во Флоренции свой собственный дом, устроил в его зале точно такой же свод, чтобы показать, что может выполнить волю Лоренцо Великолепного, после чего он благополучно вывел свод и в Поджо.

Между тем слава его возросла настолько, что по просьбе герцога Калабрийского и при посредничестве Лоренцо Великолепного он сделал модель дворца, который должен был быть выстроен в Неаполе, на что потратил много времени. И когда он над этим работал, начальник замка в Остии, который тогда был епископом делла Ровере, а с течением времени стал папой Юлием II, пожелал достроить и привести в добрый порядок эту крепость, а так как слава Джулиано дошла и до него, он послал за ним во Флоренцию и, назначив ему хорошее содержание, продержал его у себя два года, чтобы он устроил там все необходимые удобства, на какие только способно было его искусство. А для того чтобы модель Калабрийского герцога от этого не пострадала и вовремя была закончена, Джулиано оставил указания брату Антонио, как ее закончить, и тот старательно продолжал работу и завершил ее, так как и он был достаточно и не менее, чем Джулиано, силен в этом искусстве. Но Лоренцо-старший посоветовал Джулиано самому поднести свою модель и рассказать о всех трудностях, которые он в ней преодолел. Поэтому Джулиано отправился в Неаполь и поднес там свою работу и принят он там был с почестями, так как все были не менее поражены отменной вежливостью пославшего его Лоренцо Великолепного, чем удивлены мастерством, с каким была сделана модель, понравившаяся настолько, что спешно приступили к строительству возле Кастельнуово.

Пробыв некоторое время в Неаполе, Джулиано испросил у герцога разрешения возвратиться во Флоренцию, а от короля он получил в подарок коней и одежду и в числе прочего серебряную чашу, наполненную несколькими сотнями дукатов, от которых, однако, он отказался, говоря, что служит господину, не нуждающемуся ни в золоте, ни в серебре, и что если его все же хотят одарить или как-нибудь вознаградить в знак того, что он там побывал, пусть король подарит ему что-нибудь из своих древностей по собственному выбору. На что король из-за любви к Лоренцо Великолепному и за заслуги Джулиано, проявив большую щедрость, соблаговолил на это согласиться и подарил ему голову императора Адриана, ту, что ныне над воротами сада дома Медичи, и следующие круглые мраморы: обнаженную женщину больше натуры и спящего Купидона. Джулиано же отослал их в подарок Лоренцо Великолепному, доставив ему этим безмерную радость, и тот никогда не переставал расхваливать поступок щедрого художника, отказавшегося от золота и серебра ради искусства, на что пошли бы немногие. Ныне Купидон этот находится в гардеробной герцога Козимо.

Когда же Джулиано возвратился во Флоренцию, он был весьма милостиво принят Лоренцо Великолепным, вздумавшим в угоду ученейшему брату Мариано из Гиниццано, ордена братьев-отшельников св. Августина, выстроить для него за воротами Сангалло монастырь на сто монахов, модели для которого были сделаны многими архитекторами, но строить который в конце концов начали по модели Джулиано, почему Лоренцо и стал по этой работе именовать его Джулиано да Сангалло. И вот Джулиано, слыша, что все его называют Сангалло, и говорит как-то в шутку Лоренцо: «Это вы виноваты, что меня называют Сангалло, из-за вас я лишился имени древнего рода. Я-то думал, что его древность выдвинет меня вперед, а вместо этого я пошел назад». На что Лоренцо ответил ему, что, вернее, ему хотелось, чтобы он за свои заслуги начал новый род, не завися от других, чем Джулиано и удовлетворился.

Между тем продолжалось строительство Сангалло и других построек для Лоренцо, но из-за его смерти закончены они не были, постройка же в Сангалло некоторое время еще простояла. Но уже в 1530 году при осаде Флоренции она была разрушена и сметена с лица земли вместе со всем предместьем, вся площадь которого была завалена обломками прекраснейших сооружений, ныне же от дома, от церкви и от монастыря не осталось ни следа.

В это время приключилась смерть неаполитанского короля, и во Флоренцию возвратился Джулиано Гонди, богатейший флорентийский купец. Напротив Сан Фиренце, там, где держали львов, он заказал выстроить дворец с рустованным фасадом Джулиано, с которым он близко подружился во время пребывания последнего в Неаполе. Дворец этот должен был занимать целый угол площади и выходить на старую Меркатанцию, однако из-за смерти Гонди строительство приостановилось. В этом дворце Джулиано устроил, между прочим, камин, богато украшенный резьбой и отличавшийся таким разнообразием в своей композиции, такой красотой и таким обилием фигур, что подобного ему до той поры и не видывали. Он же выстроил дворец для одного венецианца в Камерате, за воротами в Пинти, а также много домов для частных граждан, упоминать которые не стоит. А когда Лоренцо Великолепный ради общественной пользы и ради украшения государства, а также, дабы увековечить и прославить себя в не меньшей степени, чем ему это удавалось раньше, задумал укрепить Поджо Империале, что под Поджибонси на римской дороге, с тем чтобы выстроить там город, он решил не приступать к его проектированию без совета и проекта Джулиано, а потому именно Джулиано и начал это знаменитейшее строительство, где он создал те замечательные по прочности и по красоте укрепления, которые мы видим и ныне.

Все эти работы так его прославили, что он через Лоренцо был затем приглашен миланским герцогом в Милан, чтобы сделать для него модель дворца. И там Джулиано был осыпан герцогом почестями не меньше, чем был почтен ранее королем, когда был приглашен им в Неаполь. Ибо когда модель от имени Лоренцо была поднесена герцогу, тот пришел в изумление и восторг, увидя порядок и расположение стольких прекрасных его украшений и то, с какими изяществом и искусством они были распределены по своим местам. И по этой причине, после того как все необходимое было заготовлено, тотчас же приступили к строительству. В этом городе вместе находились и Джулиано, и Леонардо да Винчи, оба работавшие у герцога. А так как Леонардо сам рассказывал ему о том, как он собирался отливать своего коня, Джулиано получил точнейшие сведения об этом произведении, которое было разбито на куски после нашествия французов, почему конь и не был закончен, как не мог быть закончен и дворец.

Когда Джулиано возвратился во Флоренцию, он обнаружил, что его брат Антонио, помогавший ему делать модели, стал таким превосходным мастером, что в то время не было никого, кто работал бы и резал бы по дереву лучше его, в особенности

же большие деревянные распятия, о чем свидетельствует то Распятие, что над главным алтарем флорентийской Аннунциаты, а также то, что хранят у себя монахи Сангалло в церкви Сан Якопо тра и Фосси, и то, что находится в сообществе Скальцо, и все они считаются отличнейшими. Но он отвлек его от этого дела и заставил заниматься совместно с ним архитектурой, так как был завален заказами как частными, так и общественными. И вот случилось то, что случается постоянно, а именно, что судьба, враждебная таланту, лишила своей поддержки всех талантливых людей, возлагавших свои надежды на Лоренцо деи Медичи, кончина которого причинила ущерб не только талантливым художникам и его отечеству, но и всей Италии, а вместе с другими одаренными людьми безутешным остался Джулиано и переселился с горя в Прато, близ Флоренции, где построил храм Санта Мариа делле Карчери, так как во Флоренции приостановилось все строительство, как общественное, так и частное. В Прато же он безвыездно прожил три года, справляясь, как мог, с нуждой, невзгодами и горем.

После этого, когда понадобилось сделать новое перекрытие в церкви Богоматери в Лорето, а также возвести над ней купол, в свое время начатый, но незаконченный Джулиано да Майано, те, кому надлежало этим ведать, усомнились, выдержат ли ее слабые столбы такую нагрузку. И потому они написали Джулиано, не приедет ли он взглянуть на эту работу. Он же, как человек решительный и опытный, приехал туда и доказал им, что свод может быть с легкостью выведен и что он смело за это возьмется, и привел им столько доводов и такие, что работы ему и были поручены. Получив этот заказ, он приостановил работы в Прато и с теми же мастерами-строителями и каменщиками переехал в Лорето. А для того чтобы каменная кладка этой постройки обладала должной прочностью и устойчивостью и сохраняла свою форму, а также прочно схватывалась, он послал в Рим за пуццоланой и, замешав с ней всю известь, выложил на ней каждый камень, и так к концу трехлетнего срока работа эта была закончена и после снятия лесов обнаружила свое совершенство.

Затем он отправился в Рим, где для папы Александра VI восстановил пришедшее в ветхость перекрытие церкви Санта Мариа Маджоре и сделал тот потолок, который мы и сейчас там видим. А так как он работал для папского двора, епископ делла Ровере, ставший кардиналом Сан Пьетро ин Винкола и подружившийся с Джулиано еще в бытность свою начальником замка в Остии, заказал ему модель дворца Сан Пьетро ин Винкола, а вскоре после этого пожелал выстроить дворец и у себя на родине в Савоне, равным образом по проекту и в присутствии Джулиано. Но поехать туда тому было затруднительно, поскольку потолок не был еще готов и папа Александр не хотел, чтобы он отлучался. Поэтому он поручил закончить его своему брату Антонио, который, будучи человеком способным и мастером на все руки, а также уже привыкшим работать при папском дворе, поступил на службу к папе, который весьма сильно его полюбил, что и доказал, когда захотел перестроить и укрепить на манер замка мавзолей Адриана, именуемый ныне замком св. Ангела: предприятие же это и было поручено Антонио. Тогда-то и были устроены те нижние бастионы, рвы и другие укрепления, которые мы видим в настоящее время. Работа эта сильно возвысила его в глазах папы и его сына герцога Валентино, и по этой причине он же выстроил и ныне существующую крепость в Чивита Кастеллана. И, таким образом, при жизни этого первосвященника он строил для него беспрерывно и, работая на него, он не только получал от него награды, но и пользовался у него большим уважением.

Джулиано уже сильно продвинул строительство в Савоне, когда кардинал по некоторым своим надобностям собрался обратно в Рим и, оставив многочисленных мастеров кончать постройку по указаниям и проекту Джулиано, увез его с собой в Рим, и тот на эту поездку согласился охотно, так как ему хотелось повидать Антонио и его работы. Они пробыли там несколько месяцев, пока кардинал, навлекший на себя немилость папы, не покинул Рим, чтобы не попасть в тюрьму, а вместе с ним уехал и постоянный его спутник Джулиано. Когда же они приехали в Савону, оказалось, что число мастеров-каменщиков и других художников, участвовавших в строительстве, сильно возросло. Однако слухи о вражде папы и кардинала становились с каждым днем все сильнее, и не прошло и много времени, как последний уехал в Авиньон, где модель дворца, сделанную для него Джулиано, он поднес в подарок королю, а модель эта была чудесной, очень богато украшенной и весьма удобной для размещения всего двора. Когда Джулиано подносил модель, королевский двор находился в Лионе, и она так понравилась королю и он настолько ею дорожил, что щедро его наградил, осыпал безмерными похвалами и много милостей оказал и кардиналу, находившемуся в Авиньоне. В это время они получили сообщение о том, что дворец в Савоне был уже близок к завершению, и потому кардинал пожелал, чтобы Джулиано взглянул на работу. Вот почему Джулиано и отправился в Савону и не пробыл там много времени, как строительство было совершенно закончено. И тогда Джулиано захотелось во Флоренцию, где он долгое время не был, и он отправился в путь вместе с мастерами. Это было, когда французский король вернул свободу Пизе и война флорентинцев с пизанцами еще не окончилась. Джулиано получил для проезда пропуск в Лукке, так как сильно опасался пизанских солдат. И все же, когда они проезжали близ Альтопашо, пизанцы взяли их в плен, пренебрегая и пропуском, и всем остальным, и продержали его в Пизе шесть месяцев, установив за него выкуп в триста дукатов, и только когда они были уплачены, возвратился он во Флоренцию. Антонио прослышал об этом в Риме, и ему захотелось повидать родину и брата, и, получив разрешение, он уехал из Рима и мимоездом составил герцогу Валентино проект крепости в Монтефьясконе. Во Флоренцию он приехал в 1503 году, где братья радостно встретились.

В это время умер папа Александр VI и его наследником стал Пий III, проживший недолго. И тогда первосвященником был избран кардинал Сан Пьетро ин Винкола, получивший имя папы Юлия II. Это очень обрадовало Джулиано, служившего ему долгое время, и потому решил он поехать приложиться к его туфле. По приезде в Рим он был там встречен с радостью и осыпан ласками и тотчас же был назначен исполнителем первых своих построек, воздвигнутых им до приезда Браманте.

Антонио же, оставшийся во Флоренции при гонфалоньере Пьеро Содерини, в отсутствие Джулиано продолжал строительство Поджо Империале, куда отсылались на работы все пизанские пленные, чтобы скорее закончить постройку. А так как во время событий в Ареццо была разрушена старая крепость, то Антонио сделал модель новой по согласованности с Джулиано, который для этого приехал из Рима и тотчас вернулся туда обратно. Работа эта послужила причиной тому, что Антонио был назначен флорентийской коммуной архитектором всех крепостных сооружений.

Когда Джулиано возвратился в Рим, там обсуждали, поручить ли божественному Микеланджело Буонарроти гробницу Юлия. Джулиано поддерживал папу в этом замысле, добавляя, что, по его мнению, для этого сооружения следовало бы выстроить отдельную капеллу, а не помещать его в старом Сан Пьетро, где и места не было, а такая капелла придала бы гробнице еще большее совершенство. Многие архитекторы уже начали делать рисунки, но постепенно этому делу перестали придавать значение и, вместо того чтобы строить капеллу, занялись они строительством нового Сан Пьетро.

Случилось тогда быть в Риме и приехавшему из Ломбардии архитектору Браманте из Кастель Дуранте, который начал действовать, применяя самые необыкновенные способы и ухищрения так, что, имея на своей стороне Бальдассаре Перуцци, Рафаэля Урбинского и других архитекторов, все дело запутал. И тогда после продолжительных обсуждений все строительство было передано ему (так он умел действовать) как обладающему наибольшим вкусом, наилучшими способностями и наибольшей изобретательностью.

Джулиано, рассердившись и чувствуя себя обиженным папой, которому он служил так верно, когда тот занимал менее высокое положение и обещал передать ему и это строительство, подал в отставку. И несмотря на то, что он был назначен помощником Браманте в других постройках, сооружавшихся в Риме, он оттуда уехал и возвратился во Флоренцию со многими папскими дарами. Его возвращению очень обрадовался Пьеро Содерини, который тотчас же предложил ему работу. Но не прошло и полугода, как он получил письмо от мессера Бартоломео делла Ровере, племянника папы и кума Джулиано, в котором тот писал от имени его святейшества, что лучше было бы для него возвратиться в Рим. Но Джулиано невозможно было сломить ни договорами, ни посулами, так как он считал себя оскорбленным папой. Однако после того, как Пьеро Содерини написали, чтобы он во что бы то ни стало прислал Джулиано в Рим, поскольку его святейшество желает укрепить круглую башню, начатую Николаем V, а также укрепить Борго, Бельведер и другие строения, Содерини в конце концов удалось уговорить Джулиано, и тот поехал в Рим, где был принят папой благосклонно и со многими дарами.

После этого папа отправился в Болонью, откуда были изгнаны Бентивольо, и по совету Джулиано решил заказать Микеланджело Буонарроти бронзовую фигуру папы, что и было сделано, как будет рассказано в жизнеописании Микеланджело. Джулиано сопровождал папу равным образом и в Мирандолу и, после ее взятия, перенеся много невзгод и лишений, вместе с папским двором возвратился в Рим. А так как папа вбил себе в голову изгнать французов из Италии и безумие это его еще не оставляло, он попытался вырвать из рук Пьеро Содерини власть над Флоренцией, так как он был ему немалой помехой в его намерениях. И так как по этим причинам папа отвлекался от строительства, запутавшись в войнах, Джулиано, чувствуя уже усталость, решил просить у папы отставки, видя, что тот занимается строительством одного только Сан Пьетро, да и то еле-еле. Когда же папа гневно ему ответил: «Ты думаешь, не найдутся другие Джулиано да Сангалло?», Джулиано ему возразил, что равных ему по верности и по преданности никогда не найдется, но что он, конечно, найдет князей более твердых в своих обещаниях, чем был по отношению к нему папа. В конце концов, не дав ему отставки, папа сказал, что поговорит об этом в другой раз.

К тому времени Браманте уже вызвал в Рим Рафаэля Урбинского и устроил его расписывать папские апартаменты. Когда же Джулиано увидел, как нравятся эти росписи папе, и прослышал, что папа хочет расписать и потолок капеллы своего дяди Сикста, он заговорил с ним о Микеланджело, добавив, что тот в свое время уже сделал в Болонье его бронзовую статую. Это папе понравилось, и он послал за Микеланджело, а когда тот прибыл в Рим, заказал ему потолок названной капеллы. А когда через некоторое время Джулиано снова явился к папе просить об отставке, его святейшество, видя его твердое решение, милостиво дозволил ему вернуться во Флоренцию. Благословив его, он подарил ему кошелек из красного атласа с пятьюстами скудо, добавив, что теперь он может вернуться на отдых восвояси и что он всегда останется к нему благосклонным.

И вот, приложившись к святой туфле, Джулиано возвратился во Флоренцию как раз в то время, когда Пиза была окружена и осаждена флорентийским войском, и не успел он вернуться, как Пьеро Содерини, приняв его, тотчас же послал его на поле боя к начальникам, которые никак не могли помешать пизанцам переправлять в Пизу продовольствие по течению Арно. Джулиано, решив, что в более подходящее время следует устроить мост на лодках, вернулся во Флоренцию, а когда наступила весна, отправился под Пизу, захватив с собой своего брата Антонио. И там они навели мост, который оказался вещью весьма хитроумной, ибо, опускаясь и поднимаясь, он сам себя защищал от половодья и оставался невредимым, будучи прочно укреплен цепями, и дал возможность начальникам сделать то, чего они добивались, осаждая Пизу и со стороны Арно по пути к морю; и пизанцы, не находя более выхода из своего бедственного положения, принуждены были пойти на соглашение с флорентинцами и сдались. Вскоре после этого тот же самый Пьеро Содерини снова послал Джулиано в Пизу с огромным количеством мастеров, где они с необычайной быстротой выстроили укрепления, те, что и ныне у ворот Сан Марко, да и самые ворота в дорическом ордере.

И в то время как Джулиано занимался этим делом, а было это до 1512 года, Антонио разъезжал по всему государству, осматривая и восстанавливая крепости и другие общественные сооружения. Когда же после этого с согласия того же папы Юлия во Флоренции была восстановлена власть рода Медичи, изгнанного после прихода в Италию французского короля Карла VIII, а Пьеро Содерини из дворца был удален, Медичи признали прежнюю службу Джулиано и Антонио этому славнейшему роду. Когда же вскоре после кончины Юлия II папой стал кардинал Джованни деи Медичи, Джулиано снова пришлось перебираться в Рим, где вскоре после этого умер и Браманте, и надзор за строительством Сан Пьетро намеревались передать Джулиано. Но изнуренный трудами и удрученный старостью и мучившей его каменной болезнью, он с разрешения его святейшества возвратился во Флоренцию, а должность та была передана прелестнейшему Рафаэлю Урбинскому; Джулиано же, прожив еще два года, был своим недугом доведен до того, что умер 74 лет, в 1517 году, оставив имя миру, тело земле, а душу Богу.

Уходя, он оставил в скорби великой нежно любившего его Антонио и сына по имени Франческо, который уже занимался скульптурой, хотя был еще в весьма нежном возрасте.

Франческо этот, благоговейно сохранивший и поныне все, оставшееся от своих стариков, помимо многих других скульптурных и архитектурных работ во Флоренции и других местах исполнил для церкви Орсанмикеле мраморную Мадонну с сыном на руках у святой Анны на коленях. Это произведение, состоящее из круглых фигур и высеченное из цельного камня, считалось и считается прекрасным. Им же изваяна по поручению папы Климента в монастыре Монтекассино гробница Пьеро деи Медичи, а также многие другие работы, о которых не упоминаю, так как названный Франческо еще жив.

Антонио же, чувствуя себя после смерти Джулиано неважно, сделал два больших деревянных распятия, одно из которых было отослано в Испанию, другое же, по распоряжению вице-канцлера, кардиналу Джулио деи Медичи, во Флоренцию. После этого, когда решено было строить крепость в Ливорно, Антонио был послан туда кардиналом деи Медичи для составления проекта, что он и сделал; впрочем, впоследствии проект был осуществлен не полностью и совсем не так, как его Антонио задумал. Далее, когда монтепульчанцы постановили по случаю чудес, совершенных образом Богоматери, соорудить храм, пожертвовав на него огромнейшие деньги, Антонио сделал модель и был назначен начальником строительства, которое и посещал дважды в год. Храм этот мы видим сейчас доведенным до последнего совершенства талантом Антонио, создавшего поистине прекраснейшую и разнообразную композицию. Весь камень там высечен из одной скалы и отливает белым наподобие травертина, а расположено произведение это за воротами Сан Бьяджо, по правую руку, на полпути как подниматься на холм.

Тогда же он начал строить дворец для Антонио ди Монте, кардинала святой Пракседии, в местечке Монте Сан Совино, а другой для него же он выстроил в Монтепульчано, сооружения, выполненные и отделанные с исключительным изяществом. Он выстроил ордерную лоджию со стороны домов братьев-сервитов на их площади по образцу ордера лоджии Инноченти. А в Ареццо он сделал модели нефов для церкви Ностра Донна делле Лакриме, которая была очень плохо задумана, так как не вязалась с первоначальной постройкой, а арки на торцах не попадали на середину этих торцов. Он сделал также модель церкви Мадонны в Кортоне, которая, как мне кажется, осуществлена не была. Во время осады он был использован для постройки укреплений и бастионов внутри города, и в этом деле помощником его был Франческо, его племянник.

После того как еще при жизни Джулиано, брата Антонио, на площади был установлен гигант Микеланджело и когда должны были туда доставить и другого, выполненного Баччо Бандинелли, было поручено Антонио доставить невредимым второго гиганта, и, взяв себе в помощники Баччо д'Аньоло, он при помощи очень прочных приспособлений доставил его невредимым и поставил на цоколь, устроенный для этого случая. В последние годы, когда он стал уже старым, он занимался одним только сельским хозяйством, в котором разбирался очень хорошо. А затем, когда из-за старости не смог уже больше выносить мирские тяготы, в 1534 году отдал душу Богу и нашел упокоение вместе с братом Джулиано в церкви Санта Мариа Новелла, в гробнице семьи Джамберти.

Дивные творения обоих этих братьев будут свидетельствовать миру о чудном их таланте, о честности их жизни и нравов и об их деяниях, получивших всеобщее признание. Джулиано и Антонио оставили в наследство искусству архитектуры способы тосканского строительства в формах, лучших, чем те, что до них применяли другие; завещали они и дорический ордер с лучшими размерами и соразмерностями, отвечающими взглядам и правилам Витрувия, которые раньше не соблюдались. Во Флоренции в своих домах они собрали бесчисленное множество прекраснейших древних мраморов, украшавших и украшающих Флоренцию не меньше, чем они украшали самих себя и украшали собою искусство. Джулиано вывез из Рима искусство выводить своды из материала, допускающего их порезку, о чем свидетельствуют одно из помещений в его доме и свод в большой зале в Поджо-а-Кайано, который можно видеть и ныне. Их трудам следует отдать должное, ибо они укрепляли флорентийские владения и украшали город, а во многих странах, где они работали, прославили Флоренцию и гений тосканцев, и потому для почтения их памяти и были сложены следующие стихи:

Cedite Romani structores, cedite Graii, Artis,
Vitmvi, tu quoque cede parens.
Etmscos celebrare vires, testudinis arcus,
Uma, tholus, statuae, templa, domu.

(Зодчие Рима, увы, меркнут, померкли и греки.
Даже Витрувий померк – зодчества славный отец;
Все в искусстве теперь славят потомков этрусков:
Статуи – храмов краса, своды их и купола).

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ РАФАЭЛЯ ИЗ УРБИНО ЖИВОПИСЦА И АРХИТЕКТОРА

Сколь велики милость и щедрость, проявляемые небом, когда оно сосредоточивает иной раз в одном лице бесконечные богатства своих сокровищ и все те благодеяния и ценнейшие дары, которые оно обычно в течение долгого времени распределяет между многими людьми, ясно видно на примере Рафаэля Санцио из Урбино, чьи выдающиеся достижения ни в чем не уступали его личному обаянию. Он был от природы одарен той скромностью и той добротой, которые нередко обнаруживаются в тех, у кого некая благородная человечность их натуры, больше чем у других, блистает в прекраснейшей оправе ласковой приветливости, одинаково приятной и отрадной для любого человека и при любых обстоятельствах. Природа именно его и принесла в дар миру в то время, когда, побежденная искусством в лице Микеланджело Буонарроти, она в лице Рафаэля пожелала быть побежденной не только искусством, но и добронравием. И в самом деле, поскольку большая часть художников, живших до него, были наделяемы ею своего рода безумием или неистовством и она создавала из них не только людей одержимых и отрешенных от жизни, но и сплошь да рядом в них больше проявлялись теневые и мрачные черты пороков, чем сияние и блеск тех добродетелей, которые делают людей причастными к бессмертию, постольку, наоборот, справедливость требовала, чтобы по велению той же природы в Рафаэле воссияли во всем своем блеске и в сопровождении столь великого обаяния, усердия, красоты, скромности и высшего добронравия все те наиболее ценные душевные добродетели, которые в полной мере могли бы искупить любой, даже самый безобразный порок и смыть любое, даже самое темное пятно. Вот почему можно с уверенностью утверждать, что все люди, являющиеся обладателями столь же ценных даров, какие обнаружились в Рафаэле из Урбино, – не просто люди, но, если только дозволено так выражаться, – смертные боги, и что все те, кто на этом свете своими творениями вписал свое имя на скрижалях славы, могут в той же мере питать надежду на получение в будущей жизни достойной награды за свои труды и заслуги.

Родился же Рафаэль в именитейшем итальянском городе Урбино в три часа ночи в страстную пятницу 1483 года от некоего Джованни деи Санти, живописца не слишком выдающегося, но человека одаренного и способного направлять детей по верному пути, которому, однако, не повезло, так как смолоду никто ему этого пути не указал. Джованни знал, насколько важно выхаживать детей на молоке собственной матери, а не кормилицы, а потому, когда у него родился Рафаэль, которого он окрестил этим именем ради доброго предзнаменования, и, не имея в то время других детей, как не имел их и впоследствии, он предпочел, чтобы жена его сама выкормила своего сына и чтобы младенец, оставаясь в родном доме, с самого нежного возраста научился отцовским нравам, а не привычкам и предрассудкам, приобретаемым в домах сельских жителей и простонародья, людей не столь благородных и грубых. А когда мальчик подрос, отец стал упражнять его в живописи, обнаружив в нем большую склонность к этому искусству и прекраснейшее дарование. Не прошло и много лет, как Рафаэль, будучи еще совсем юнцом, оказался отличным помощником во многих работах, которые Джованни выполнял для государства Урбинского.

Наконец, когда этот примерный и любящий отец убедился в том, что сын его, оставаясь при нем, мало что мог от него еще получить, он решил поместить его к Пьетро Перуджино, который, как ему говорили, занимал в то время первое место среди живописцев. Поэтому, отправившись в Перуджу, но не застав там Пьетро, он, чтобы зря его не дожидаться, принялся за работу над разными заказами для церкви Сан Франческо. Когда же Пьетро вернулся из Рима, Джованни, будучи человеком воспитанным и обходительным, с ним подружился и, улучив самое, как ему казалось, подходящее для этого время, высказал ему свое пожелание в наиболее вежливых выражениях, на какие он только был способен. И вот Пьетро, который отличался исключительной любознательностью и был к тому же ценителем выдающихся талантов, принял к себе Рафаэля, а Джованни, вне себя от радости, вернулся в Урбино и, взяв с собой мальчика, что не обошлось без обильных слез нежно любившей его матери, привез его в Перуджу, где Пьетро, увидев, как рисует Рафаэль, и убедившись в его отличном поведении и воспитании, составил себе о нем то суждение, истинность которого само время впоследствии в полной мере и доказало.

В высшей степени примечательно, что Рафаэль, изучив манеру Перуджино, подражал ей настолько точно и решительно во всем, что его копии невозможно было отличить от оригиналов его учителя и нельзя было установить никакой разницы между его вещами и вещами Пьетро. Об этом ясно свидетельствуют в той же церкви Сан Франческо в Перудже фигуры, написанные им маслом на дереве для госпожи Магдалины дельи Одди, а именно вознесенная Богоматерь и венчающий ее Иисус Христос, внизу же вокруг гробницы – двенадцать апостолов, созерцающих небесное видение, а в мелкофигурной пределле, находящейся под образом, в разбитой на три сцены – Богоматерь, принимающая благую весть от ангела, волхвы, поклоняющиеся Христу, и он же во храме на руках Симеона. Вещь эта выполнена поистине с предельным умением, и всякий, непривычный к этой манере, был бы твердо уверен в том, что картина написана рукой Пьетро, в то время как она, без сомнения, написана рукой Рафаэля. Закончив это произведение и после того, как Пьетро вернулся по своим делам во Флоренцию, Рафаэль покинул Перуджу и отправился вместе с некоторыми друзьями в Читта ди Кастелло, где он в той же манере написал на дереве образ для церкви Сант Агостино, а также для церкви Сан Доменико образ с изображением Распятия, который, не будь на нем его подписи, всякий принял бы за произведение Перуджино, а не Рафаэля. В церкви Сан Франческо, опять-таки в том же городе, он на небольшой доске изобразил Обручение Богоматери, в котором отчетливо сказалось возросшее мастерство Рафаэля, до тонкости усовершенствовавшего и превзошедшего манеру Перуджино. В этом произведении имеется перспективное изображение храма, построенное с такой любовью, что диву даешься при виде тех трудностей, которые преодолевал автор, добиваясь решения этой задачи.

Между тем, в то время как Рафаэль, следуя этой манере, уже приобрел величайшую известность, папа Пий II заказал роспись библиотеки при Сиенском соборе Пинтуриккио, который, будучи другом Рафаэля и зная его, как превосходного рисовальщика, взял его с собой в Сиену, где Рафаэль и выполнил для него несколько рисунков и картонов для этого заказа. Причина же, почему он этой работы не продолжил, заключалась в том, что, находясь в Сиене, он слышал, как некоторые живописцы с величайшими похвалами отзывались о картоне с великолепнейшей группой коней, нарисованной Леонардо да Винчи во Флоренции в Папской зале и предназначавшейся для дворца Синьории, а также о еще более совершенных обнаженных фигурах, которые, соревнуясь с Леонардо, сделал Микеланджело Буонарроти. Движимый своей неизменной любовью к всему совершенному в искусстве, Рафаэль разгорелся таким желанием, что, отложив всякое попечение о работе, о пользе и о выгоде, оказался во Флоренции.

А так как по прибытии туда город понравился ему не меньше, чем эти самые произведения, показавшиеся ему божественными, он решил некоторое время там пожить. И там подружился он с некоторыми живописцами, в том числе с Ридольфо Гирландайо, Аристотелем Сангалло и другими; он в городе был в большом почете и, в частности, у Таддео Таддеи, который, питая неизменную любовь ко всем людям творческого склада, пожелал видеть его постоянным гостем у себя дома и за своим столом. Рафаэль же, который был воплощением благородства, не уступая ему в любезности, написал для него две картины, в которых отчасти сказывается его первая перуджиновская манера, отчасти же другая, которую Рафаэль выработал и усвоил себе впоследствии и которая значительно лучше, как об этом будет сказано ниже. Обе картины и по сию пору находятся в доме наследников означенного Таддео. Величайшая дружба связывала Рафаэля и с Лоренцо Нази, для которого, только в эти дни поженившегося, он написал картину с изображением младенца Христа, стоящего у колен Богоматери, и молодого св. Иоанна, весело протягивающего ему птичку, к величайшей радости и к величайшему удовольствию и того и другого. Оба они образуют группу, полную какой-то ребячливой простоты и в то же время глубокого чувства, не говоря о том, что они так хорошо выполнены в цвете и так тщательно выписаны, что кажутся состоящими из живой плоти, а не сделанными при помощи красок и рисунка. Это же относится и к Богоматери с ее благостным и поистине божественным выражением лица, да и в целом – и луг, и дубрава, и все прочее в этом произведении в высшей степени прекрасно. Картина эта хранилась Лоренцо Нази при жизни его с величайшим благоговением, как в память Рафаэля, бывшего его ближайшим другом, так и ради достоинства и совершенства самого произведения, которое, однако, чуть не погибло 17 ноября 1548 года, когда от обвала горы Сан Джорджо обрушились вместе с соседними домами и дом самого Лоренцо и роскошнейшие великолепные дома наследников Марко дель Неро. Однако Баттиста, сын означенного Лоренцо и величайший ценитель искусства, обнаружив части картины в мусоре развалин, приказал воссоединить их как можно лучше.

По окончании этих работ Рафаэль был вынужден покинуть Флоренцию и вернуться в Урбино, где, за смертью матери и отца его Джованни, все его имущество оставалось без присмотра. И вот, в бытность свою в Урбино, он написал для Гвидобальдо, военачальника у флорентинцев, две маленькие, но прекраснейшие картины во второй своей манере, которые находятся и поныне у светлейшего и превосходительнейшего Гвидобальдо, герцога Урбинского. Для него же он выполнил небольшую картину с изображением Христа, молящегося в саду, и трех апостолов, уснувших неподалеку от него. Картина эта настолько выписана, что нельзя представить себе миниатюры лучше и иначе написанной. Она долгое время находилась у Франческо Мариа, герцога Урбинского, а затем была подарена его супругой, светлейшей синьорой Леонорой, отцу Паоло Джустиниани и отцу Пьетро Квирини, венецианцам по происхождению и отшельникам святой пустыни камальдульского ордена, которые с той поры и хранили ее как редчайший предмет, словом, как творение руки Рафаэля Урбинского и как память о той светлейшей госпоже в келье настоятеля означенной пустыни, где она и пользуется заслуженным почитанием.

После этих работ Рафаэль, уладив свои дела, вернулся снова в Перуджу, где он написал в церкви братьев-сервитов на доске, находящейся в капелле семейства Ансидеи, св. Иоанна Крестителя и св. Николая, а в Сан Северо, небольшом монастыре камальдульского ордена в том же городе, а именно в капелле Богоматери, он выполнил фреской Христа во славе и Бога Отца в окружении ангелов и шести сидящих святых по три с каждой стороны: св. Бенедикта, св. Ромуальда, св. Лаврентия,

св. Иеронима, св. Мавра и св. Плацидия. Произведение это, почитавшееся в то время прекрасным образцом фресковой живописи, Рафаэль подписал своим именем большими и очень хорошо видными буквами. В том же городе монахини св. Антония Падуанского поручили ему написать на дереве Богоматерь, держащую на коленях, по желанию этих простодушных и почтенных сестер, не обнаженного, а одетого младенца Иисуса Христа и по обе стороны Мадонны – св. Петра, св. Павла, св. Цецилию и св. Екатерину, причем он придал этим двум святым девам самое прекрасное и самое нежное выражение лица и самые замысловатые (что редко встречалось в те времена) прически, какие только можно себе представить.

В люнете же над образом написал Рафаэль прекрасно Бога Отца, а на алтарной пределле – три истории с маленькими фигурами: Моление о чаше, Несение креста с великолепными движениями солдат, волочащих крест, и Усопшего Христа на коленях у Матери. Вещь эта поистине поразительная, глубоко почитаемая монахинями этой обители и весьма одобряемая всеми живописцами.

Не умолчу я и о том, что к тому времени стало очевидным, насколько Рафаэль, побывав во Флоренции и повидав многие произведения искусства, в том числе произведения выдающихся мастеров, изменил и украсил свою манеру, которая отныне уже ничего не имела общего с его прежней манерой, словно и та и другая были делом разных рук, в большей или меньшей степени, но все же превосходно владеющих живописью.

Еще до отъезда Рафаэля из Перуджи госпожа Аталанта Бальони попросила его, не согласится ли он написать образ для ее капеллы в церкви Сан Франческо. Не будучи в состоянии оказать ей в то время эту услугу, он обещал ей, однако, что тотчас по возвращении из Флоренции, куда он вынужден был отправиться по своим делам, он не преминет исполнить ее просьбу.

И вот, пробыв во Флоренции, где он с невероятным усердием предался изучению искусства, он сделал картон для означенной капеллы с твердым намерением при первой же возможности вернуться в Перуджу, чтобы на месте использовать его в работе.

Пока Рафаэль был во Флоренции, Аньоло Дони, который был столь же скуп во всех прочих своих расходах, насколько он охотно, хотя и с еще большей осмотрительностью, тратился, будучи большим любителем, на произведения живописи и скульптуры, заказал ему свой портрет и портрет своей жены в той самой манере. Портреты эти можно видеть у его сына Джованни Баттисты в том прекрасном и весьма поместительном доме, который означенный Аньоло построил во Флоренции на Корсо деи Тинтори около Канто дельи Альберти.

Написал он также для Доменико Каниджани картину, изображающую Богоматерь с младенцем Христом, улыбающимся маленькому св. Иоанну Крестителю, которого ему подносит св. Елизавета, с большой живостью и непосредственностью обратившая свои взоры на св. Иосифа. Он же, опершись на жезл обеими руками, склонил голову над старицей, как бы дивясь и восхваляя всемогущего Господа, подарившего уже престарелой женщине столь юного сына. И все словно онемели при виде того, с какой рассудительностью для столь нежного возраста они друг друга приветствуют и с какой почтительностью это делает один из них. Уже не говоря о том, что каждый оттенок цвета в головах, руках и ногах этих фигур кажется скорее мазком, состоящим из живой плоти, чем краской, наложенной мастером, занимающимся этим искусством. Эта знаменитейшая картина находится ныне у наследников означенного Доменико Каниджани, которые ценят ее так, как этого заслуживает творение Рафаэля Урбинского.

Этот превосходнейший живописец изучал в городе Флоренции старинные приемы Мазаччо, а те приемы, которые он увидел в работах Леонардо и Микеланджело, заставили его работать еще упорнее, чтобы извлекать из них невиданную пользу для своего искусства и своей манеры. В бытность свою во Флоренции Рафаэль имел, не говоря о многих других, близкое общение с фра Бартоломео из Сан Марко, который ему очень нравился и колориту которого он всячески старался подражать, сам же он, со своей стороны, обучил доброго инока правилам перспективы, которой раньше монах не занимался.

Однако в самый разгар этих работ Рафаэль был снова вызван в Перуджу, где он в первую очередь закончил в церкви Сан Франческо работу для упомянутой выше госпожи Аталанты Бальони, картон для которой был им, как уже говорилось, заготовлен еще во Флоренции. В этой божественнейшей картине усопший Христос, которого вносят в усыпальницу, выполнен так свежо и с такой любовью, что, глядя на него, кажется, что он только что написан. Создавая это произведение, Рафаэль представлял себе свое горе, испытываемое самыми близкими и любящими родственниками при погребении самого дорогого для них человека, в котором поистине заключены и благо, и честь, и опора всей семьи. Видны на картине и Богоматерь, лишившаяся чувств, и полные грации фигуры и плачущие лица всех остальных, в особенности же лицо св. Иоанна, который, скрестив руки, склоняет голову с видом, способным потрясти даже самого черствого человека и вызвать в нем сострадание. И действительно, всякий, кто примет во внимание все умение, любовь, искусство и грацию, вложенные в это произведение, имеет полное основание считать его чудом, ибо оно поражает любого зрителя выразительностью фигур, красотой их одежд и, вообще говоря, особой добротностью каждой части.

После того как он, закончив эту работу, вернулся во Флоренцию, флорентийские граждане из семейства Деи заказали ему образ для капеллы их алтаря в церкви Санто Спирито. Он принялся за дело и благополучно закончил подмалевок. Но в это время ему пришлось написать картину, которая была отправлена в Сиену и в связи с его отъездом осталась у Ридольфо Гирландайо, который должен был дописать в ней недостававшую синюю одежду.

А случилось это потому, что состоявший на службе у Юлия II Браманте из Урбино, дальний родственник и земляк Рафаэля, написал ему, что он у папы добился для него возможности проявить свое мастерство в росписях, которые этот папа заказывал для некоторых из своих покоев.

Предложение это понравилось Рафаэлю, и он переехал в Рим, бросив свои флорентийские работы и неоконченный им образ для семейства Деи, который, однако, в этом виде был после смерти Рафаэля установлен мессером Бальдассаре из Пеши в приходской церкви своего родного города.

По приезде в Рим Рафаэль обнаружил, что большая часть дворцовых покоев была уже расписана или, во всяком случае, еще расписывалась многими мастерами. Так, можно было уже видеть в одной из них законченную историю, написанную Пьеро делла Франческа, на другой стене фреску, благополучно доведенную до конца Лукой из Кортоны, а кое-что было начато аббатом Пьетро делла Гатта, настоятелем церкви Сан Клементе в Ареццо; точно так же и Брамантино из Милана написал там много фигур, большинство которых было выполнено им с натуры и почиталось прекраснейшей работой.

И вот Рафаэль, едва прибывший и уже всячески обласканный папой Юлием, приступил в покое, где подписываются папские указы, к созданию истории с изображением богословов, согласующих богословие с философией и астрологией. На ней представлены мудрецы всего мира, спорящие друг с другом на все лады. В стороне стоят несколько астрологов, начертавших на особых табличках геометрические фигуры и письмена по всем правилам геометрии и астрологии и пересылающих эти таблички через посредство очень красивых ангелов евангелистам, которые заняты истолкованием начертанных на них знаков. Среди них есть и Диоген со своей миской, возлежащий на ступенях, фигура – очень обдуманная в своей отрешенности и достойная похвалы за красоту и за столь подходящую для нее одежду. Есть там также Аристотель и Платон, из которых один держит в руках Тимея, а другой – Этику, а вокруг них собралась целая школа философов. Красота же упомянутых выше астрологов и геометров, вычерчивающих циркулем на табличках всякие фигуры и знаки, поистине невыразима. Среди них имеется портрет находившегося в то время в Риме Федериго II, герцога Мантуанского, в образе безупречно красивого юноши, удивленно разводящего руками и наклонившего голову, а также фигура человека, склонившегося к земле и водящего циркулем по плитам, про которую говорят, что это архитектор Браманте. Похож же он настолько, что кажется живым. А рядом с ним – фигура со спины, держащая в руках небесную сферу, это – портрет Зороастра. И туг же сам Рафаэль, создатель этого произведения, изобразивший самого себя в зеркало. Это – голова юноши в черной шапочке, в обличий которого скромность сочетается с обаянием ласковой доброты. Столь же невыразимо и благообразие в головах и фигурах евангелистов, ликам которых он придал внимательность и сосредоточенность, в высшей степени естественные, особенно для людей пишущих. Так он изобразил св. Матфея, который, читая со скрижалей, которые перед ним держит ангел, начертанные на них фигуры и письмена, заносит их в свою книгу, а за ним старика, разложившего на коленке свиток и переписывающего на нем все то, что было изложено Матфеем в его книге, и кажется, что он, весь поглощенный этим хлопотливым занятием, движет губами и качает головой по мере того, как он задерживает или ускоряет движение своего пера. И помимо тонких наблюдений, которых в этой композиции немало, в построении ее столько порядка и меры, и Рафаэль дал в ней такой образец своего мастерства, что он этим как бы объявил о своем решении занять неоспоримое первенство среди всех, кто бы ни брался за кисть. А кроме того, он украсил это свое произведение и перспективой, и многими фигурами, выписанными им в такой тонкой и мягкой манере, что это послужило поводом для папы Юлия приказать сбить вместе со штукатуркой все истории как старых, так и новых мастеров, и таким образом Рафаэль мог один похвастаться тем, что извлек для себя пользу из всех трудов, которые до него были вложены в эти произведения.

Однако, хотя роспись Джованни Антонио Содомы из Верчелли, находившаяся над историей Рафаэля, и подлежала уничтожению согласно распоряжению папы, тем не менее Рафаэль пожелал использовать ее разбивку и ее гротески. Так, для каждого из существовавших тондо, а их было четыре, он сделал по фигуре, отвечающей по смыслу находящейся под ней истории и обращенной к ней лицом. Над первой историей, где им была написана Философия, а также Астрология, Геометрия и Поэзия, согласующиеся с богословием, изображена женщина, олицетворяющая познание природы и восседающая на троне, с обеих сторон поддерживаемом богиней Кибелой, на которой такое же число сосков, с каким древние изображали Диану многогрудую. Одежда же ее четырехцветная в ознаменование четырех стихий: от головы и ниже – цвета огня, ниже пояса – цвета воздуха, от причинного места до колен – цвета земли, а остальное до самых ступней – цвета воды. При ней – несколько путтов, отличающихся необыкновенной красотой. В другом тондо над окном, смотрящим на Бельведер, представлена Поэзия в обличий Полигимнии, увенчанной лаврами, которая в одной руке держит древний музыкальный инструмент, а в другой – книгу. Скрестив ноги, она взирает на небо с выражением лица, исполненным бессмертной красоты, а при ней – опять-таки два живых и резвых путта, которые по-разному согласованы как с ней, так и с другими тремя женскими фигурами. На этой же стороне и над упомянутым выше окном он впоследствии изобразил гору Парнас. В третьем тондо, написанном над историей, где Святые Отцы Церкви учреждают мессу, изображена фигура, олицетворяющая Богословие, в окружении книг, всяких других предметов и тех же путтов, не менее прекрасных, чем предыдущие. А над другим окном, выходящим во двор, он написал Правосудие с весами, водруженным мечом и такими же прекраснейшими путтами, и это потому, что в нижней истории на той же стене он изобразил издание законов как гражданских, так и церковных, о чем будет сказано в своем месте. Далее на самом своде, а именно в его парусах, он написал четыре истории с фигурами не очень большого размера, но выполненные весьма тщательно как по рисунку, так и по колориту. На одной из них, обращенной в сторону Богословия, он изобразил в чрезвычайно привлекательной манере грехопадение Адама, съедающего яблоко, а там, где Астрология, – ее самое, распределяющую по своим местам неподвижные и странствующие светила, а в третьей истории, связанной с горой Парнасом, – пригвожденного к дереву Марсия, с которого Аполлон сдирает шкуру. Наконец около истории с изданием декреталий представлен суд Соломона, приказывающего разрубить младенца. Эти четыре истории полны смысла и выражения, и исполнение их отмечается добротнейшим рисунком и удачным, чарующим колоритом.

Покончив таким образом со сводом, то есть с потолком этого зала, нам остается рассказать о том, что он сделал на каждой стене под теми вещами, о которых говорилось выше. Так, на стене, обращенной к Бельведеру, там, где Парнас и родник Геликона, он написал на вершине и склонах горы тенистую рощу лавровых деревьев, в зелени которых как бы чувствуется трепетание листьев, колеблемых под нежнейшим дуновением ветерков, в воздухе же – бесконечное множество обнаженных амуров, с прелестнейшим выражением на лицах, срывают лавровые ветви, заплетая их в венки, разбрасываемые ими по всему холму, где все овеяно поистине божественным дыханием – и красота фигур, и благородство самой живописи, глядя на которую всякий, кто внимательнейшим образом ее рассматривает, диву дается, как мог человеческий гений, при всем несовершенстве простой краски, добиться того, чтобы благодаря совершенству рисунка живописное изображение казалось живым, как те в высшей степени живые фигуры поэтов, которые по воле художника разбрелись по всему холму, кто стоя, кто сидя, кто что-то записывая, иные рассуждающие сами с собой или поющие, а иные беседующие друг с другом вчетвером, а то и вшестером. Тут – портреты наиболее прославленных поэтов как древних, так и новых, уже умерших или еще живших во времена Рафаэля, портреты, написанные частью со статуй, частью с медалей, многие со старых картин, а также с натуры при жизни самим художником. Таковы, чтобы откуда-нибудь начать, Овидий, Вергилий, Энний, Тибулл, Катулл, Проперций и слепой Гомер с закинутой головой, распевающий свои стихи, которые записывает человек, расположившийся у его ног. И далее, собравшиеся в одну группу – девять муз во главе с Аполлоном, фигуры такой выразительности и такой божественной красоты, что самое дыхание их дарует нам счастье и жизнь. Тут же и ученая Сафо, и божественный Данте, и любезный Петрарка, и влюбленный Боккаччо, все – как живые, а также и Тибальдео, и многие, многие другие наши современники. История эта выполнена с большой непосредственностью и вместе с тем тщательно выписана.

На другой стене он изобразил разверстые небеса с восседающими на облаках Христом и Богоматерью, Иоанном Крестителем, апостолами, евангелистами и великомучениками, а над всеми Бога Отца, ниспосылающего на них Святого Духа, в особенности же на несметную толпу святых, скрепляющих своей подписью устав мессы и спорящих о Святых Дарах, которые стоят на алтаре. Среди них – четыре Отца Церкви, окруженные толпой святых, в том числе – Доминик, Франциск, Фома Аквинский, Бонавентура, Скотус, Никколо де Лира, Данте, фра Джироламо Савонарола из Феррары и все христианские богословы – словом, бесчисленное множество портретов, а в воздухе – четыре путта, несущие открытое Евангелие. Ни один живописец не мог бы создать из этих фигур нечто более стройное и более совершенное. Достаточно вспомнить тех святых, которые, образуя полукруг, восседают на облаках: они кажутся не только живыми по своему колориту, но и совершенно объемными благодаря тем ракурсам и сокращениям, в которых они изображены, уже не говоря о разнообразии их одеяний, ложащихся в великолепнейших складках, и о выражении их ликов, в которых больше небесного, чем земного. Таков и лик Христа, исполненный того милосердия и той жалости, какие только могут быть явлены смертным в образе божественного, выраженного средствами живописи. Хотя Рафаэль и обладал от природы этим даром и умел придавать своим лицам выражение величайшей нежности и величайшей благостности, как о том свидетельствует Богоматерь, которая, сложив руки на груди и погрузившись в созерцание и лицезрение Сына, словно не в силах отказать в своей благодати, он все же проявил величайшую правдивость, показав в облике патриархов их седую древность, в облике апостолов – их простодушие, а в облике великомучеников – их пламенную веру. Однако значительно больше искусства и таланта Рафаэль обнаружил в изображениях Святых Отцов христианской церкви, которые в этой истории спорят друг с другом вшестером, втроем и вдвоем. Мимика их лиц выражает некую пытливость и напряженность от усилия найти твердую уверенность в том, о чем они спорят, выражаясь движениями как бы спорящих рук и всего тела, внимательно подставляя ухо, морща брови и удивляясь на разные лады, оттенки которых точно и правдиво подмечены художником. Исключение составляют четыре Отца Церкви, просвещенные Святым Духом, распутывающие и разрешающие на основании Священных Писаний все спорные места Евангелия, которое держат перед ними порхающие в воздухе путты, упомянутые выше.

На третьей стене, где находится другое окно, он изобразил на одной стороне Юстиниана, вручающего свод законов ученым-юристам на предмет его исправления, а над этой историей – фигуры Умеренности, Стойкости и Мудрости. А на другой стороне представил папу, передающего канонические декреталии в обличий папы Юлия, написанного им с натуры, в сопровождении кардинала Джованни деи Медичи (будущего папы Льва), а также кардинала Антонио ди Монте и кардинала Алессандро Фарнезе (будущего папы Павла III), не говоря о других портретах.

Работами этими папа остался очень доволен, и чтобы сделать для них панели, столь же драгоценные, как и сама живопись, он вызвал из Монте Оливето, что в Кьюзури около Сиены, фра Джованни из Вероны, великого в то время мастера перспективных изображений в деревянном наборе, который и соорудил не только панели под всеми фресками, но и выполненные в перспективе очень красивые двери и сиденья, заслужившие ему от папы и величайшую благодарность, и величайшие награды, и почести. Не подлежит сомнению, что в этом мастерстве никто никогда еще не обладал таким рисунком и таким умением, как фра Джованни, как об этом по сию пору свидетельствуют прекраснейшая деревянная перспективная облицовка ризницы церкви Санта Мариа ин Органо в его родном городе Вероне, хор церкви в Монте Оливето в Кьюзури, хор церкви Санто Бенедетто в городе Сиене, а также в Неаполе – ризница в обители Монте Оливето и хор в капелле Павла Тулузского, выполненные им же. За это был он высоко ценим в своем ордене и умер в величайшем почете в 1537 году шестидесяти восьми лет от роду. О нем, как о человеке выдающемся и редком, мне хотелось упомянуть потому, что он этого, как мне кажется, и заслужил своим мастерством, которое в свою очередь явилось толчком, о чем я скажу в другом месте, к созданию многих редкостных произведений других мастеров, работавших после его смерти.

Вернемся, однако, к Рафаэлю, мастерство которого за то время настолько возросло, что по поручению папы он продолжал расписывать и вторую комнату около большой залы. В это же время, пользуясь уже величайшей известностью, он написал маслом портрет папы Юлия, настолько живой и похожий, что при одном виде портрета люди трепетали, как при живом папе. Вещь эта находится ныне в Санта Мариа дель Пополо, равно как и другая прекраснейшая картина, написанная им в то же время и изображающая Богоматерь с новорожденным младенцем Иисусом Христом, на которого она накидывает покрывало и который исполнен такой красоты, что, судя по выражению лица и всего тела, это воистину Сын Божий. Но не менее прекрасны голова и лицо самой Мадонны, в которой помимо высшей красоты мы видим ликование и жалость. И тут же Иосиф, который, опершись обеими руками на посох, задумчиво созерцает Царя и Царицу небесных с чувством восхищения, подобающим святейшему старцу. Обе эти картины выставляются напоказ в дни торжественных праздников.

Итак, Рафаэль за эти годы приобрел в Риме большую славу. Однако хотя он владел той благородной манерой, которую все считали особенно красивой, и хотя он в этом городе и видел столько древностей и непрестанно их изучал, тем не менее он, несмотря на все это, еще не сообщал своим фигурам той мощи и того величия, как это делал впоследствии. И вот случилось, что как раз в это время Микеланджело набросился на папу в его капелле с той бранью и с теми угрозами, о которых мы расскажем в его жизнеописании и из-за которых пришлось ему бежать во Флоренцию. А так как после этого ключ от капеллы находился у Браманте, он и показал ее Рафаэлю как своему другу, с тем чтобы Рафаэль имел возможность усвоить себе приемы Микеланджело. Это и послужило причиной тому, что Рафаэль, увидев росписи Микеланджело, тотчас же заново переписал уже законченную им фигуру пророка Исайи, которую мы видим в Риме в церкви Сант Агостино над святой Анной работы Андреа Сансовино. В этом произведении Рафаэль под влиянием увиденных им творений Микеланджело безмерно укрупнил свою манеру, придав ей большее величие. Недаром, когда впоследствии Микеланджело увидел эту работу Рафаэля, он сразу же догадался о том, что случилось на самом деле и что Браманте сделал это ему назло, ради пользы и славы Рафаэля.

Вскоре после этого Агостино Киджи, богатейший сиенский купец и величайший друг всех даровитых людей, заказал Рафаэлю роспись капеллы, так как незадолго до того Рафаэль написал для него в одной из лоджий его дворца за Тибром, ныне именуемого Киджи, в нежнейшей своей манере Галатею в колеснице, влекомой по морю двумя дельфинами и окруженной тритонами и всякими морскими божествами. Так вот, сделав картон для означенной капеллы, находившейся при входе в церковь Санта Мариа делла Паче по правую руку от главного портала, он закончил самую фреску в новой манере, значительно более величественной и крупной, чем прежняя. Еще до публичного открытия капеллы Микеланджело, однако уже увидав ее, Рафаэль изобразил в этой фреске пророков и сивилл. Это по праву считается его лучшим произведением, прекраснейшим в числе стольких прекрасных. Действительно, женщины и дети, там изображенные, отличаются своей исключительной жизненностью и совершенством своего колорита. Эта вещь принесла ему широкое признание как при жизни, так и после смерти, ибо она и в самом деле самое ценное и самое совершенное произведение, когда-либо созданное Рафаэлем за всю его жизнь.

А затем, побуждаемый просьбами одного из камергеров папы Юлия, он написал на дереве образ для главного алтаря церкви Арачели, на котором он изобразил парящую в небе Богоматерь и на фоне прекраснейшего пейзажа св. Иоанна, св. Франциска и св. Иеронима в кардинальском облачении. На этой картине Мадонна исполнена кротости и смирения, поистине достойных Богородицы, и, не говоря уже о младенце, который в красивом повороте играет с мантией своей матери, в фигуре св. Иоанна видно обычное для постника истощение, в лице же его обнаруживается некая духовная прямота и некая горячая убежденность, свойственные тем, кто вдали от мира его презирают, а в общении с людьми ненавидят ложь и говорят правду. А св. Иероним поднял голову и взирает на Богоматерь, погруженный в ее созерцание, и кажется, что взор его говорит нам о всей той учености и премудрости, которые он изложил в писании своих книг. В то же время он обеими руками, подводя камергера, представляет его Богоматери, камергер же в своем портретном сходстве не просто хорошо написан, а совсем живой. Не преминул Рафаэль также поступить и с фигурой св. Франциска, который, стоя на коленях с протянутой рукой, поднял голову и смотрит снизу вверх на Мадонну, сгорая от любви к ближнему, выраженной художником со всей страстью, доступной живописи, которая и показывает при помощи очертаний и цвета, как он словно растворяется в своем чувстве, черпая утешение и жизнь в умиротворяющем созерцании красоты Мадонны и живой резвости и красоты младенца. На самой середине картины внизу, как раз под Мадонной, Рафаэль написал стоящего путта, который, взирая на нее, закинул голову, а в руках держит надпись; по красоте лица, по убедительности всего облика ничего более обаятельного и ничего лучшего создать невозможно. Кроме того, на картине – пейзаж, который само совершенство, при всем своеобразии и исключительной красоте.

После этого, продолжая свою работу в дворцовых покоях, он написал историю чуда, свершившегося со Святыми Дарами не то в Орвието, не то в Больсене. На этой истории изображен священник, который, справляя мессу, густо краснеет от стыда при виде того, как от его неверия кровоточащее причастие растекается по покрову алтаря, и, растерявшись на глазах у верующих, он имеет вид человека, не способного на что-либо решиться; а в движении рук его как бы чувствуются содрогание и ужас, которые каждый испытал бы на его месте. Вокруг него Рафаэль изобразил множество разных фигур: иные прислуживают при мессе, другие, смущенные невиданным зрелищем, преклонили колени на ступеньках лестницы, в прекраснейших позах, состоящих из самых различных телодвижений и выражающих покаянное настроение как у мужчин, так и у женщин. Одна из них сидит на земле у самого нижнего края картины и в удивительном повороте с младенцем на руках обернулась к другой; которая, как видно, рассказывает ей о том, что случилось со священником, а первая к этому прислушивается с чисто женской, очень тонко подмеченной непосредственностью.

По правую сторону алтаря Рафаэль изобразил папу Юлия, слушающего эту мессу, – произведение чудеснейшее! Там же портреты кардинала Сан Джорджо и многих других. А над проемом окна он очень удачно изобразил лестницу, объединяющую всю историю; мало того, кажется, что не будь этого проема, она не была бы так хороша. И действительно, Рафаэль может похвастаться тем, что в выдумке любых историй никогда никто не обладал большей находчивостью, ясностью и убедительностью, чем он.

Об этом же говорит и другая история, написанная им в том же помещении на противоположной стене и изображающая св. Петра, который по приказанию Ирода заключен в тюрьму под охраной вооруженной стражи. Архитектура, выбранная им для этой композиции, и рассудительность в планировке тюрьмы таковы, что рядом с ним другие художники (в выполнении этого сюжета) настолько же бестолковы, насколько он прекрасен. Ведь он стремился изобразить эти события именно в той последовательности, в какой они описаны, и вместе с тем обогатить их привлекательными и значительными подробностями. В ужасной тюрьме мы видим между двумя спящими стражниками старца в железных оковах; мы видим, наконец, ослепительное сияние ангела, которое дает нам возможность различить все малейшие подробности этого помещения. Сияние отражается на воинских доспехах яркими вспышками, переданными настолько живо, что блики, мерцающие на полированной стали, кажутся куда более правдоподобными, чем это доступно передать живописи.

Не менее искусства и таланта проявлено художником в той сцене, где св. Петр, освобожденный от своих цепей, выходит из тюрьмы в сопровождении ангела и где по лицу его видно, что он находится скорее во сне, чем наяву, а также и в той, где показаны страх и смятение других воинов, находящихся за пределами темницы и услыхавших лязг железной двери, и где один из часовых будит остальных, держа факел, которым он им светит и пламя которого отражается на всех доспехах, а там, куда не проникает свет факела, его заменяет луч лунного света. А так как история эта изображена Рафаэлем над окном, вся стена оказывается более темной, поскольку свет ослепляет зрителя, смотрящего на фреску. Естественный же свет, падающий из окна, настолько удачно спорит с изображенными ночными источниками света, что кажется, будто ты в самом деле видишь на фоне ночного мрака и дымящееся пламя факела, и сияние ангела, переданные столь натурально и столь правдиво, что никогда не скажешь, что это просто живопись, – такова убедительность, с какой художник воплотил труднейший замысел. Ведь на доспехах можно различить и собственные, и падающие тени, и отражения, и дымный жар пламени, выделяющиеся на фоне такой глубокой тени, что можно поистине считать Рафаэля учителем всех остальных художников, достигшим в изображении ночи такого сходства, которого живопись дотоле никогда не достигала.

Написал он также на одной из еще незаписанных стен этого зала священный обряд и ковчег завета, и семисвечник евреев, и тут же папу Юлия, изгоняющего алчность из церкви. История эта по красоте и качеству исполнения не уступает только что описанной ночной сцене. На ней можно увидеть портреты некоторых, живших в то время папских конюшенных, которые несут восседающего на кресле папу Юлия, совсем как живого. В то время как на его пути расступаются разного рода люди, в том числе и женщины, видно, как вооруженный всадник, сопровождаемый двумя пешими фигурами, стремительно и со свирепейшим видом сбивает с ног и поражает надменнейшего Элиодора, который по приказанию Антиоха захотел похитить из храма все приношения вдов и сирот. Уже навалена груда вещей и сокровищ, которые люди собирались унести, но которые они рассыпали и опрокинули, упав от ужаса и страха при виде Элиодора, поверженного и жестоко избиваемого тремя упомянутыми выше фигурами, которых, однако, как видение самого Элиодора, никто, кроме него, не видит и не слышит. В стороне от этой группы мы видим святейшего Онию в облачении первосвященника, который с руками и взорами, воздетыми к небесам, погружен в исступленнейшую молитву, сокрушаясь о малых сих, едва не лишившихся своего достояния, и ликуя при виде помощи, нежданно ниспосланной ему свыше. Кроме того, по прихоти художника, которому пришла в голову такая прекрасная выдумка, многие из присутствующих, чтобы лучше видеть, взобрались на пьедесталы колонн и обнимают их стволы, стоя в самых неудобных положениях, и вся оцепеневшая толпа, каждый по-своему и каждый по-разному, выжидает, чем все это кончится. Произведение это оказалось настолько поразительным во всех своих частях, что даже картоны его пользуются величайшим признанием. Недаром мессер Франческо Мазини, дворянин из Чезены, который без помощи всякого учителя, но с детства побуждаемый из ряда вон выходящим природным влечением, сам занялся рисунком и живописью и написал картины, получившие высокую похвалу знатоков, хранит у себя среди многих рисунков и античных мраморных рельефов несколько кусков означенного картона, нарисованного Рафаэлем для истории Элиодора, и ценит их так, как они действительно этого заслуживают. Не умолчу и о том, что сообщивший мне эти сведения мессер Никколо Мазини, будучи человеком всесторонне и в высшей степени одаренным, является в то же время истинным ценителем наших искусств.

Вернемся, однако, к Рафаэлю, который после этого написал на своде того же зала четыре истории: Явление Аврааму Бога Отца, обещающего ему умножение его семени, Жертвоприношение Исаака, Лестницу Иакова и Неопалимую купину Моисея. В этих вещах не меньше искусства, выдумки, рисунка и прелести, чем в других его работах.

В то время, как удачи этого художника казались всем величайшими чудесами, завистливая судьба лишила жизни Юлия И, который вскормил такое дарование, будучи ценителем всего наилучшего. Засим последовало избрание Льва X, пожелавшего продолжения этой работы. Отныне доблесть Рафаэля стала прославляться чуть ли не до небес, заслужив ему бесчисленные доказательства милости этого великого государя, в лице которого Рафаэль обрел человека, унаследовавшего от своей семьи великую склонность к большому искусству. Вот почему, твердо решив продолжать начатое, Рафаэль написал на третьей стене вторжение Аттилы в Рим и его встречу с папой Львом III, обратившим его вспять единым своим благословением. Рафаэль изобразил в этой истории св. Петра и св. Павла, летящих с мечами в руках и спешащих на защиту святой церкви. Правда, в истории Льва III об этом ничего не написано, тем не менее художнику, быть может, просто вздумалось изобразить это именно так. Ведь часто же случается, что живопись или поэзия, стремясь украсить свое произведение, уклоняются в сторону, однако не настолько, чтобы нарушить первоначальный замысел. В этих апостолах чувствуется непреклонный божественный гнев, который по воле Всевышнего нередко запечатлевается на ликах Его служителей, заступников истинной веры. Почувствовал это и Аттила на великолепнейшем вороном коне с белой звездочкой и белыми бабками, который в ужасе поднял голову и готов обратиться в бегство. Изображены там и другие красивейшие кони, в особенности пегий иноходец со всадником, обнаженное туловище которого покрыто как бы рыбьей чешуей, что заимствовано с колонны Траяна, где воины вооружены подобного рода доспехами, сделанными, как полагают, из крокодиловой кожи. А в глубине изображен объятый пламенем холм Монте Марио в знак того, что при отступлении солдаты, как правило, сжигали свои лагеря. Написал он в этой истории также портреты нескольких сопровождающих папу конных жезлоносцев, которые – совсем как живые; а кроме того, и свиту кардиналов и конюшенных, ведущих под уздцы иноходца, на котором в облачении первосвященника восседает Лев X, изображенный не менее живым, чем все остальные, в том числе и многие придворные. Все это, будучи вполне уместным в произведении такого рода, очень красиво на вид и крайне полезно для нашего искусства, в особенности же для тех, которые ничего подобного никогда не видели.

В это же самое время он написал для Неаполя алтарный образ, который был помещен в церкви Сан Доменико в той капелле, где находится Распятие, заговорившее со св. Фомой Аквинским. На этой картине изображены Богоматерь, св. Иероним в кардинальском облачении и архангел Рафаил, сопровождающий Товия.

Другую картину он написал для синьора Лионелло да Карпи, властителя Мельдолы, и поныне здравствующего в возрасте девяноста лет. Вещь эта – величайшее чудо по своему колориту и исключительной красоте – выполнена с такой силой и с такой покоряющей легкостью, что, на мой взгляд, лучшего не сделать. В лике Богоматери столько божественного, а в движениях ее – столько смирения, что превзойти этого нельзя. Молитвенно сложив руки, она поклоняется Младенцу, сидящему у нее на коленях и манящему к себе маленького св. Иоанна, который в свою очередь ему поклоняется вместе со св. Елизаветой и Иосифом. Вещь эта в свое время находилась у досточтимейшего кардинала да Карпи, сына означенного синьора Лионелло и величайшего ценителя наших искусств, у наследников которого она, вероятно, хранится и поныне.

Засим, после того как Лоренцо Пуччи, кардинал четырех святых, был назначен верховным исповедником, Рафаэль получил по его милости заказ для церкви Сан Джованни ин Монте в Болонье на алтарный образ, находящийся ныне в капелле, где покоится прах блаженной Елены Дальольо. В этом произведении Рафаэль показал, на что была способна его нежнейшая рука, управляемая его благодатным дарованием в сочетании с искусством. На картине изображена св. Цецилия, которая, ослепленная сиянием небесного хора поющих ангелов и вся во власти гармонии, прислушивается к божественным звукам. В ее чертах видна та отрешенность, которую можно наблюдать на лицах людей, находящихся в состоянии восторга. У ног ее разбросаны музыкальные инструменты, которые кажутся доподлинно существующими, а не написанными, таковы же ее покрывала и парчовые одеяния, а под ними – поразительно написанная власяница. А в св. Павле, который, облокотившись на обнаженный меч, правой рукой подпирает голову, раздумие ученого выражено с не меньшей силой, чем неукротимый порыв, скованный строгим величием. Одет же он в простой красный плащ, а под ним в зеленую тунику и, как подобает апостолу, изображен босым. И далее – св. Магдалина, держащая в руке каменный сосуд тончайшей работы. Постановка ее фигуры отмечена величайшей непринужденностью, а судя по повороту ее головы, она всем существом своим радуется своему обращению в истинную веру. По правде говоря, я не думаю, чтобы можно было в этом роде создать нечто лучшее. Да и головы св. Августина и св. евангелиста Иоанна – не менее прекрасны. И в самом деле, картины других художников можно назвать картинами, картины же Рафаэля – сама жизнь, ибо в его фигурах мы воочию видим и трепет живой плоти, и проявление духа, и биение жизни в самом мимолетном ощущении, словом – оживленность всего живого. Вот почему это произведение не только принесло ему хвалебные отзывы, но приумножило его славу, и недаром в его честь было сочинено множество латинских и итальянских стихов, из которых я, чтобы еще больше не затягивать и без того уже затянувшееся повествование, приведу лишь нижеследующие:

Pingant sola alii referantque coloribus ora;
Caeciliae os Raphael atque animum explicuit.

(Прочие кистью смогли показать только облик Цецилии.
А Рафаэль нам явил также и душу ее).

Перевод Б. Грифцова.

Написал он еще вскоре после этого небольшую картину с маленькими фигурами, которая ныне тоже находится в Болонье в доме графа Винченцо Эрколани и на которой изображен Христос, парящий в небе подобно Юпитеру и окруженный четырьмя евангелистами, согласно описанию Иезекииля, а именно в виде человека, льва, орла и быка, а внизу – крохотный пейзаж, не менее ценный и прекрасный в своих небольших размерах, чем иные произведения, гораздо большие по величине. А в Верону он послал графам Каносса большую картину не худшего качества, на которой изображено Рождество Христово и восход солнца, заслуживший большие похвалы, равно как и св. Анна. Да и всю картину в целом нельзя лучше похвалить иначе, как сказав о ней, что она написана Рафаэлем из Урбино. Недаром означенные графы высоко ценили ее по заслугам и никогда никому не соглашались ее уступить, даже за те огромнейшие суммы, которые многие сильные мира сего им за нее предлагали.

Для Биндо Альтовити он написал его портрет, на котором он изображен молодым и который считается поразительнейшим портретом, а также картину с изображением Мадонны, которую Рафаэль послал во Флоренцию и которая ныне в качестве алтарного образа находится во дворце герцога Козимо в капелле новых покоев, мною построенных и расписанных. На этой картине изображена св. Анна в облике древнейшей старицы, протягивающей Богоматери ее Младенца, нагое тело и выражение лица которого настолько прекрасны, что одна улыбка его может развеселить всякого, кто на него посмотрит, не говоря о том, что Рафаэль, написав эту Мадонну, показал всю ту красоту, которую можно придать выражению девственности, когда очи говорят о смирении, чело – о чести, нос – о благообразии, а уста – о добродетели, да и одеяние ее таково, что оно свидетельствует о бесконечном простодушии и целомудрии. Честно говоря, я думаю, что лучшего и не увидишь в изображении чего-либо столь же значительного. Там же – обнаженная фигура сидящего св. Иоанна, а также фигура другой святой, столь же прекрасной. В качестве фона изображено помещение, в котором он представил занавешенное окно, освещающее комнату, где находятся фигуры.

В Риме он написал картину значительных размеров, на которой изобразил портреты папы Льва, кардинала Джулио деи Медичи и кардинала деи Росси. Фигуры в этой картине кажутся не изображенными, а выпуклыми и круглыми. Здесь и пушистая ворсистость бархата, и звонкие шелестящие переливы атласа на папе, и нежный трепет шерстинок на меховой опушке, и золото и шелк, изображенные так, что это уже не краски, а доподлинное золото и шелк; здесь же и пергаментная книга с миниатюрами, которая живей самой жизни, и несказанно прекрасный серебряный колокольчик. И в числе всего прочего здесь и полированный золотой шар на спинке папского кресла, в котором как в зеркале (таков его блеск) отражаются и оконные проемы, и плечи самого папы, и окружающее его помещение; и все это выполнено с такой тщательностью, что ни один мастер не сделает, да и не сможет сделать это лучше. Произведение это, за которое папа щедро вознаградил художника, находится также во Флоренции в гардеробной герцога.

Написал он, кроме того, портреты герцога Лоренцо и герцога Джулиано, которые по совершенству их чарующего колорита не могли быть написаны никем другим, кроме него, и которые находятся во Флоренции у наследников Оттавиано деи Медичи.

Между тем все больше и больше разрасталась слава Рафаэля, а равным образом и награды, им получаемые. И вот, чтобы оставить о себе память, он построил себе в Риме, в Борго Нуово, дворец, который был оштукатурен по указаниям архитектора Браманте.

Когда же молва об этих и многих других творениях этого знатнейшего художника проникла вплоть до Франции, а также Фландрии, Альбрехт Дюрер, удивительнейший немецкий живописец и гравер на меди, выпускавший прекраснейшие оттиски, сделался как бы данником Рафаэля, посылая ему свои вещи и в том числе головной автопортрет, выполненный им гуашью на тончайшей ткани так, что его можно было рассматривать одинаково с обеих сторон, причем блики были без белил и прозрачными, а прочие светлые места изображения были нетронутыми с расчетом на просвечивающую ткань, будучи только едва подкрашены и тронуты цветной акварелью. Вещь эта показалась Рафаэлю поразительной, и потому он послал ему много листов с собственными рисунками, которыми Альбрехт особенно дорожил. Голова же эта хранится в Мантуе в числе вещей, которые Джулио Романо унаследовал от Рафаэля. И вот Рафаэль, рассмотрев технику гравюр Альбрехта Дюрера и желая показать, на что он сам способен в этом искусстве, заставил до тонкостей изучить это дело болонца Маркантонио, который достиг в нем настолько выдающихся успехов, что Рафаэль поручил ему оттиски с первых рисунков, нарисованных им для этой цели, а именно листы с Избиением младенцев, Тайной вечерей, Нептуном и св. Цецилией, замученной в кипящем масле. А затем уже Маркантонио сделал множество гравюр, которые Рафаэль впоследствии подарил своему подмастерью Бавьере. В обязанности этого Бавьеры входили заботы об одной женщине, которую Рафаэль любил до самой своей смерти и с которой он написал портрет настолько прекрасный, что она была на нем вся как живая. Портрет этот находится ныне во Флоренции у благороднейшего Маттео Ботти, флорентийского купца, друга и завсегдатая всех мастеров своего дела, главным образом живописцев, который хранит его как святыню ради своей любви к искусству и в особенности к Рафаэлю. Но не меньший ценитель нашего искусства и его мастеров – его брат Симон Ботти, которого не только все мы считаем одним из самых внимательных покровителей людей этой профессии, но в лице которого и я, в особенности, почитаю и ценю лучшего, самого большого и за долгие годы испытанного дорогого друга, не говоря уже о правильности его суждения, обладаемой и проявляемой им во всем, что касается искусства.

Однако вернемся к гравюрам. Покровительство, которое Рафаэль оказывал упомянутому выше Бавьере, послужило причиной тому, что вскоре появились Марко из Равенны и бесчисленное множество других, так что недостаток в гравюрах на меди превратился в их изобилие, наблюдаемое в наше время. Вот почему и Уго да Карпи, с головой, всегда полной всяких выдумок и причуд, изобрел прекрасный способ гравюры на дереве, при котором можно при помощи трех досок с полутенью, светом и тенью передавать светотень любого рисунка, изобретение – поистине прекрасное и остроумное. Этот способ в свою очередь стал применяться в огромном количестве, как об этом будет сказано более подробно в жизнеописании Маркантонио, болонца.

Далее Рафаэль написал для палермской обители монахов Монте Оливето, именуемой Санта Мариа делло Спазимо, образ на дереве с изображением Несения креста. Вещь эта почитается истинным чудом, ибо в ней можно видеть всю жестокость тех, кто с величайшей яростью ведет Христа, чтобы распять его на Голгофе, и страшнейшую предсмертную муку, когда, упав под тяжестью крестового дерева, он обращает лик свой, орошаемый потом и кровью, к безудержно рыдающим Мариям, среди которых мы видим Веронику, протягивающую к нему руки и предлагающую свой плат с любовью величайшей. Кроме того, на картине этой множество вооруженных всадников и пехотинцев, выходящих из ворот Иерусалима со знаменами и изображенных в самых различных и удачнейших положениях.

Картина эта, уже совершенно законченная, но еще не установленная на предназначавшемся ей месте, чуть не погибла, ибо, как говорят, когда ее отправили морским путем в Палермо, страшнейшая буря разбила об утес корабль, на который она была погружена и который пошел ко дну вместе со всеми людьми и товарами, за исключением этой картины, уцелевшей в своем ящике, прибитом морем к генуэзскому побережью, где ее выловили, извлекли на сушу и поместили под охрану, убедившись, что это вещь поистине божественная и что она оставалась невредимой и без единого пятна или изъяна, поскольку даже ярость ветра и морской волны пощадили красоту этого творения. Но не успела разнестись об этом молва, как монахи стали добиваться своей картины и с трудом, пользуясь благоволением папы, получили ее обратно, хорошо заплатив тем, кто ее спас. Итак, снова погрузив ее на корабль, ее привезли обратно в Сицилию и водворили в Палермо, где она пользуется еще большей славой и почетом, чем гора Вулкана.

Пока Рафаэль работал над этими произведениями, которых он не мог не выполнять, вынужденный оказывать услуги знатным и видным особам и не имея к тому же возможности от этого отказываться, ссылаясь на личные обстоятельства, он при всем этом все же не прекращал заказанные им росписи папских покоев и зал, для чего он постоянно держал при себе людей, которые, пользуясь его собственными рисунками, помогали ему продолжать эту работу. Сам же он, проверяя каждую мелочь, способствовал в меру сил своих и как только мог лучше несению тягости столь великой.

Поэтому не прошло и много времени, как он уже открыл залу башни Борджа, в которой им были исполнены по одной истории на каждой стене, две над окнами и две на глухих стенах.

На одной из них – пожар в старом Борго, в Риме, который никак не могли потушить, пока святейший Лев IV не вышел в лоджию папского дворца и полностью не укротил пламя своим благословением. В этой истории изображены всякого рода опасности: справа мы видим, как одни женщины разносят в разных сосудах, в руках и на голове воду для тушения огня, в то время как яростный порыв с ужасающей силой закручивает им волосы и одежду, и как другие, ослепленные дымом и не различая друг друга, пытаются заливать пламя, слева же изображены больной старик, который лишился чувств от слабости и от одного вида полыхающего пламени и которого, как Анхиза нес Эней в описании Вергилия, несет юноша, в чьей фигуре видны и смелость, и сила, и напряжение всех членов под тяжестью старика, беспомощно навалившегося ему на плечи. За ним следом идет только что выбежавшая из огня босая и растерзанная старуха, а впереди – обнаженный мальчик. И далее – оголившаяся и вся растрепанная женщина, держа в руках своего сынишку, собирается сбросить его с высоты полуразрушенной стены кому-то из своих на улице, кто уже вырвался из пламени и, стоя на цыпочках, протягивает руки, чтобы принять от нее запеленутого младенца. В женской фигуре чувствуется в равной мере и страстное желание спасти своего младенца, и страх за саму себя под угрозой ярчайшего пламени, ее опаляющего. Не меньшая страстность проявляется в фигуре того, кто принимает младенца, и в ком забота о нем сочетается с ужасом перед смертью. А разве возможно выразить словами все то, что этот иэобретательнейший и удивительный художник вложил в фигуру другой матери, босой, растерзанной, распоясанной и растрепанной, которая, поставив своих ребят перед собой, их шлепает, чтобы они убегали подальше от разрухи и от пожарища? Наконец, есть там и такие женщины, которые, преклонив колени перед папой, умоляют его святейшество остановить пламя пожара.

Другая история посвящена тому же святейшему Льву IV, победоносно завершающему осаду остийской гавани, которая была занята турецким флотом, прибывшим туда с тем, чтобы захватить его в плен. Мы видим, как христианские войска нападают на этот флот и как в гавань уже прибывает бесчисленное множество пленных, которых из лодки за бороды выволакивают солдаты с выразительнейшими лицами и воинственнейшими телодвижениями и которых, одетых в пестрые лохмотья каторжных гребцов, подводят к святейшему Льву, изображенному с чертами Льва X и стоящему в первосвященническом облачении в сопровождении кардинала Санта Мариа ин Портико, в миру Бернардо Довицио да Биббиена, и кардинала Джулио деи Медичи, будущего папы Климента. Невозможно во всех подробностях перечислить все те прекрасные находки, которыми этот изобретательный художник обогатил выражение лиц пленников, изображенных им на этой фреске. Ведь на лицах этих можно без всяких слов прочитать и страдание, и страх, и самую смерть.

На одной из двух остальных историй изображен папа Лев X, который посвящает на царство христианнейшего Франциска I Французского и служит мессу в первосвященническом облачении, благословляя и мирру для его помазания, и королевский венец. Там же кроме положенного числа кардиналов и епископов, справляющих службу в своих облачениях, он написал портреты послов и других особ, а также ряд фигур во французских одеждах, принятых в то время.

На другой же истории он изобразил самую коронацию означенного короля с портретами папы и Франциска, второго из них – в доспехах, а первого – в облачении первосвященника, а также портреты всех кардиналов, епископов, камергеров, щитников и постельничих, сидящих в облачениях по своим местам по порядку, предусмотренному уставом. Здесь и Джанноццо Пандольфини, епископ Троянский, ближайший друг Рафаэля, и многие другие известные в то время люди. А поблизости от короля – коленопреклоненный отрок, держащий королевскую корону, изображенный с портретными чертами Ипполито деи Медичи, впоследствии кардинала и вице-канцлера, высоко ценимого и вернейшего друга не только этого, но и всех прочих искусств, блаженнейшим останкам коего я признаю себя премного обязанным, ибо не кто иной, как он, подвигнул меня на сие, каково бы оно ни было, начинание. Нельзя во всех подробностях описать каждую вещь, созданную этим художником, ибо поистине кажется, что каждая из них, не обладая даром речи, говорит. Оставляя в стороне панели под этими фресками, украшенные различными фигурами заступников и служителей христианской церкви, чередующихся с разными гермами, сами они выполнены так, что любая изображенная на них вещь исполнена смысла, чувства и расчета с той согласованностью и тем единством колорита, превзойти которые невозможно. А так как своды этой залы были расписаны его учителем Пьетро Перуджино, Рафаэль не пожелал их уничтожить ради его памяти и ради той любви, которую он к нему питал, ибо ему он был обязан той степенью мастерства, которой он достиг в этом искусстве.

А был он человек такого размаха, что содержал рисовальщиков по всей Италии, в Поццуоло и даже в Греции, и не находил себе покоя, пока не соберет все то хорошее, что могло бы пойти на пользу этому искусству.

И вот, продолжая свои работы, он расписал одну залу одноцветными фигурами апостолов и других святых, стоящих в табернаклях, а Джованни да Удине, своему ученику, единственному в своем роде по умению изображать животных, он поручил написать в ней всех зверей, которые были у папы Льва, как то: верблюда, хорьков, обезьян, попугаев, львов и слонов и прочие диковины. Не говоря о том, что он отменно украсил этот дворец всякими гротесками и узорчатыми полами, им был составлен проект папской лестницы, а также тех лоджий, которые были отлично начаты архитектором Браманте, но, оставшись незаконченными за смертью последнего, были продолжены по новому проекту и с новой архитектурой Рафаэля, изготовившего для них деревянную модель, значительно более соразмерную и нарядную, чем у Браманте. А так как папа пожелал увековечить в этом деле все величие своего великолепия и своей щедрости, Рафаэль выполнил рисунки всех лепных орнаментов и включенных в них живописных изображений, а равным образом рисунки к картинам на отдельных полях. Что касается лепнины и гротесков, то эти работы возглавил Джованни из Удине, Джулио Романо же ведал фигурами, хотя и работал над ними немного. Участвовали также Джован Франческо, болонец, Перино дель Вага, Пеллегрино из Модены, Винченцио из Сан Джиминьяно и Полидоро из Караваджо, не говоря о многих других, писавших истории и фигуры и все прочее, в чем нуждалось такого рода произведение, законченное Рафаэлем с таким совершенством, что он даже выписал из Флоренции мозаичный пол работы Луки делла Роббиа. И в самом деле, невозможно ни создать, ни даже представить себе ничего более прекрасного как по живописи, так и по лепнине, как по общему расположению, так и по выдумке. Красота этой работы явилась поводом к тому, что Рафаэлю были поручены все живописные и архитектурные работы, производившиеся в этом дворце.

И как говорят, предупредительность Рафаэля доходила до того, что, для удобства его друзей, строители выводили стены не сплошными и непрерывными, а оставляли внизу стены над старыми помещениями отверстия и ниши, куда можно было прятать бочонки, кувшины и дрова. Эти дыры и проемы ослабили основания постройки, и впоследствии их пришлось заполнять, так как она вся стала давать трещины. А для всех деревянных дверей и потолков получил заказ Джан Бериле на множество всякой резьбы, законченной этим мастером с большим изяществом. Рафаэль выполнил также проекты для папской виллы и для многих домов в Борго, в частности для дворца мессера Джованни Баттисты дель Аквила, который получился прекраснейшим произведением. Кроме того, ему принадлежит замысел дворца епископа троянского, осуществленного во Флоренции на Виа Сан Галло.

Для черных монахов св. Сикста в Пьяченце он написал образ главного алтаря, изображающий Богоматерь со св. Сикстом и св. Варварой – вещь поистине из ряда вон выходящая и единственная в своем роде.

Много картин написал он и для Франции, в частности для короля, – св. Михаила, поражающего дьявола, которая считалась удивительным произведением. На этой картине он представил опаленную скалу, изображающую средоточие земли и исходящее из ее трещины огненное и серное пламя; в фигуре же Люцифера, все тело которого, обожженное и пылающее, переливается различными цветами, можно было видеть все оттенки гнева, питаемого отравленной и спесивой гордыней и направленного на того, кто сбивает спесь с лишившегося своего царства, которое могло бы быть мирным, и уверенного в том, что он обречен на вечную муку. Противоположное видим мы в образе св. Михаила, который изображен в небесном облике, но в железных и золотых доспехах и, исполненный отваги и грозной силы, уже сразил Люцифера своим копьем, повергнув его ниц. Словом, вещь эта была такова, что заслужила Рафаэлю от означенного короля почетнейшую награду.

Написал он также портреты Беатриче Феррарской и других женщин, в том числе и своей возлюбленной, о которой говорилось выше. А был Рафаэль человеком очень влюбчивым и падким до женщин и всегда был готов им служить, почему и друзья его (быть может, больше чем следовало) считались с ним и ему потворствовали, когда он предавался плотским утехам. Недаром, когда Агостино Киджи, его дорогой друг, заказал ему роспись передней лоджии в своем дворце, Рафаэль, влюбленный в одну из своих женщин, не был в состоянии работать с должным усердием. И доведенный до отчаяния Агостино через посредство других, собственными усилиями и всякими другими способами с большим трудом добился того, чтобы женщина эта постоянно находилась при Рафаэле, там, где он работал, и только благодаря этому работа была доведена до конца.

Для этого произведения он сделал все картоны и многие фигуры собственноручно написал фреской в цвете. На своде он изобразил совет богов на небесах, где можно видеть разные одежды и очертания, заимствованные из древности и выраженные в соответствующих им формах с величайшей прелестью и прекрасным рисунком. Точно

так же написал он и бракосочетание Психеи с прислужниками Юпитера и грациями, разбрасывающими цветы по брачному столу, а в парусах свода – множество историй, в том числе на одной из них Меркурий с флейтой в руке, паря, спускается с неба, а на другой Юпитер целует Ганимеда с величавостью небожителя, и далее еще на другой внизу – колесница Венеры и Грации, которые вместе с Меркурием увлекают Психею на небо, и много других поэтических историй на других парусах. А в распалубках свода над арками между парусами много путтов в прекраснейших ракурсах, которые, порхая, несут орудия богов: перуны и стрелы Юпитера, шлем, меч и щит Марса, молоты Вулкана, палицу и львиную шкуру Геркулеса, кадуцей Меркурия, свирель Пана, хлебопашеские бороны Вертумна; и при всех – звери, свойственные природе каждого из них, – поистине прекраснейшая живопись и прекраснейшая поэзия. Джованни да Удине он заказал обрамление для этих историй в виде гирлянд, состоящих из цветов, листвы и плодов разного рода, краше которых и быть не может.

Рафаэлю же принадлежит архитектурный замысел конюшен Киджи, а в церкви Санта Мариа дель Пополо – замысел капеллы вышеназванного Агостино, которую Рафаэль не только расписал, но и заказал для нее чудесную гробницу, поручив флорентийскому скульптору Лоренцетто две фигуры, которые и поныне находятся в доме последнего в Риме у Мачелло деи Корби. Однако смерть Рафаэля и вскоре за ней последовавшая смерть Агостино были причиной того, что работа в этой капелле была передана венецианцу Себастьяно.

Между тем искусство Рафаэля достигло таких высот, что Лев X приказал ему начать роспись большой верхней залы, посвященной победам Константина, к чему Рафаэль и приступил. Равным образом папа пожелал иметь богатейшие ковры из золотой и шелковой пряжи, для которых Рафаэль целиком собственными руками выполнил подцвеченные картоны в точных размерах и в натуральную величину. Картоны эти были посланы во Фландрию для тканья, откуда готовые ковры были доставлены в Рим. Эта работа была так чудесно выполнена, что диву даешься не только при виде ее, но и при одной мысли о том, как возможно было до мельчайших ниток расчесать волосы и бороды и передать всю мягкость человеческого тела при помощи тех же ниток. Поистине это – скорее чудо, чем дело рук человеческих. Ведь на этих коврах изображены и вода, и звери, и постройки с таким совершенством, что они кажутся не ткаными, а действительно написанными кистью. Произведение это стоило семьдесят тысяч скудо и до сих пор хранится в папской капелле.

Рафаэль написал на холсте для кардинала Колонна св. Иоанна, который страстно любил эту картину за ее красоту. Но однажды ее попросил у него в подарок мессер Якопо да Карпи, врач, вылечивший его от тяжелой болезни. И вот, так как врачу очень этого хотелось, кардинал, считая себя бесконечно ему обязанным, сам у себя отнял эту вещь. Ныне же она находится во Флоренции во владении Франческо Бенинтенди.

А для Джулио деи Медичи, кардинала и вице-канцлера, он написал на дереве Преображение Христа, которое предназначалось к отправке во Францию и над которым он непрерывно собственноручно работал, доведя его до предельного совершенства. В этой истории он изобразил Христа, преображенного на горе Фавор, у подножия которой его ожидают одиннадцать учеников. Туда привели одержимого отрока с тем, чтобы, сойдя с горы, Христос его освободил. В отроке же, который, судорожно вытянувшись всем телом, кричит и закатывает глаза, мы видим всю муку, глубоко проникшую в его плоть, в его жилы и в его кровь, зараженные нечистой силой, и мертвенную бледность этого тела с его вымученными и испуганными движениями. Фигуру эту поддерживает старик, который не побоялся ее обнять и, широко раскрыв глаза с бликами на их зрачках, высоко поднял брови и сморщил лоб, выражая этим одновременно и силу духа своего, и обуявший его страх, а судя по пристальному взгляду, обращенному им на апостолов, кажется, что он, в надежде на них, сам себя ободряет.

Есть там и одна женщина в числе многих других, которая, будучи главной фигурой на этой картине, стоит на коленях впереди всех остальных и, повернув к ним голову, протягивает руки к бесноватому, как бы указуя на его страдания. Апостолы же, кто стоя, кто сидя, а кто склонив колена, проявляют величайшее сочувствие к его беде.

И действительно, Рафаэль написал в этой вещи фигуры и головы, которые, не говоря об их исключительной красоте, настолько необычны, разнообразны и прекрасны, что, согласно единодушному мнению художников, это – самое прославленное, самое прекрасное и самое божественное произведение из всех, когда-либо им созданных. Так всякий, кто захочет представить себе и изобразить в живописи божественное преображение Христа, пусть посмотрит на это произведение, на котором Рафаэль представил Христа, парящего над вершиной этой горы и растворенного в прозрачном воздухе, а по сторонам его Моисея и Илью, которые, освещенные ослепительным сиянием, оживают в свете, от него исходящем. А на земле под ними распростерты Петр, Иаков и Иоанн, лежащие в различных и прекрасных положениях: кто склонил голову к земле, а кто, затенив очи руками, защищается от лучей и непомерного блеска, окружающего фигуру Христа, который, облаченный в белоснежные одеяния, распростерший руки и воздевший чело, словно являет собою единосущность и божественную природу всех трех лиц Святой Троицы, сосредоточенных в одном лице великим совершенством искусства Рафаэля. И кажется, что художник настолько отождествил себя с собственным своим мастерством, обнаружив в лике Христа все дерзание и всю силу своего искусства, что, закончив его как последнее, что ему было завещано, он потому больше и не прикасался к своим кистям, когда его постигла смерть.

А теперь, перечислив произведения этого превосходнейшего художника и прежде чем перейти к другим подробностям, касающимся его жизни и смерти, я не пожалею труда, если, на пользу нашим художникам, поговорю о различных манерах Рафаэля. Так, после того как в молодости Рафаэлю, подражавшему манере своего учителя Пьетро Перуджино, но значительно усовершенствовавшему ее и по рисунку, и по колориту, и по выдумке, казалось, что этим он уже многого достиг, однако, дожив до более зрелого возраста, он пришел к убеждению, что до истины ему еще очень далеко. Недаром был он так глубоко потрясен и изумлен, увидев творения Леонардо да Винчи, который не имел равных себе в изображении выразительности лица как мужского, так и женского, и превосходил всех других живописцев в умении придавать особую прелесть фигурам и их движениям. Словом, манера Леонардо понравилась ему больше любой другой им когда-либо виденной, и он принялся за ее изучение и в меру своего понимания и своих сил стал ей подражать все больше и больше, хотя и с большим трудом преодолевая манеру Пьетро. Однако сколько он ни старался и ни изучал, но в некоторых трудностях он так и не смог превзойти Леонардо; и хотя многим и кажется, что он его превзошел в нежности и некоей природной легкости, тем не менее он никогда не мог сравняться с ним в отношении особой потрясающей глубины мысли, служившей фундаментом его искусства, во всем его величии. Если же Рафаэль в чем-либо к нему и приблизился больше, чем любой другой живописец, то это преимущественно в прелести своего колорита.

Вернемся, однако, к самому Рафаэлю, для которого манера, заимствованная в молодости от Перуджино, становилась со временем величайшей помехой и обузой, хотя она и была легко им усвоена, будучи мелкой, сухой и не требовавшей строгого рисунка. И вот, не будучи в состоянии от нее отделаться, он лишь с большим трудом научился передавать красоту обнаженного тела и трудные ракурсы, изучив картон, который Микеланджело Буонарроти сделал для залы флорентийской Синьории. Всякий другой на его месте упал бы духом, считая, что он тратил время по-пустому, и никогда, будь он даже величайшим талантом, не сделал бы того, что сделал Рафаэль, который, исцелившись от манеры Пьетро и стряхнув ее с себя, чтобы научиться манере Микеланджело со всеми ее трудностями, из мастера как бы превратился в начинающего ученика и, будучи уже взрослым мужем, в течение немногих месяцев с невероятными усилиями заставил себя сделать то, для чего потребовалось бы много лет даже в том нежном возрасте, когда легче всего научиться чему бы то ни было. В самом деле, тот, кто своевременно не усвоит основные положения, а также ту манеру, которой он намерен придерживаться, и кто мало-помалу на опыте не научится преодолевать трудности искусства, добиваясь познания его законов и умения применять на практике, тот почти никогда не достигнет совершенства, а если все же и достигнет, то с гораздо большей затратой времени и труда.

Когда Рафаэль решил изменить и улучшить свою манеру, он еще не изучал нагого тела с должным знанием дела, а просто срисовывал его с натуры так, как на его глазах это делал его учитель Пьетро, но с той грацией, которой его одарила сама природа. И вот, изучая обнаженное тело, сравнивая мышцы на анатомических рисунках и на бескожных трупах с мышцами живого человека, которые не имеют под кожным покровом столь же резких границ, как при его отсутствии, увидев затем, каким образом эти же мышцы приобретают во взаимодействии своем с соседними свойственную им мясистость и гибкость и как при перемене точки зрения возникают определенные, не лишенные прелести смещения, а также видимое разбухание, сокращение или выпрямление отдельного члена или всего тела, а также, наконец, наблюдая сопряжение костей, жил и сосудов, Рафаэль достиг превосходства во всех тех отраслях знания, овладение которыми требуется от всякого полноценного живописца.

И все же, сознавая, что он в этом отношении не может достигнуть совершенства Микеланджело, он, как человек, обладавший величайшей рассудительностью, понял, что живопись состоит вовсе не только в изображении обнаженного тела, но что у нее более широкое поле деятельности и что к совершенным живописцам могут быть причислены также и те, кто хорошо и с легкостью умеет выразить себя в сочинении историй и в хорошо продуманном замысле, кто свои исторические композиции не загромождает излишествами и не обедняет чрезмерной скупостью, но строит их с хорошей выдумкой и с должной строгостью и кто поэтому и вправе именоваться умелым и разумным художником.

А ко всему этому, как правильно развивал свою мысль Рафаэль, прибавляется обогащение композиций разнообразием и смелостью вводимых в них перспектив, строений и пейзажей, умением красиво одевать фигуры, при случае погружать их в тень, а иной раз выделять их вперед при помощи света; сообщать жизнь и красоту головам женщин, детей, юношей и стариков и по мере надобности придавать им должную подвижность или порывистость.

Подумал он и о том значении, какое в изображении битвы имеют бег коней и ожесточение сражающихся и как важно вообще умение изображать всякие живые существа, а главное – умение добиться в портретах такого сходства, чтобы люди казались живыми и чтобы ясно было, для кого они написаны.

Подумал он и о бесчисленном множестве других вещей, в которых искусство живописи нуждается на каждом шагу, как, например, покрой одежды, обувь, шлемы, доспехи, женские прически, волосы, бороды, сосуды, деревья, гроты, скалы, огни, туманная и ясная погода, облака, молния, ночь, лунный свет и сияние солнца.

Взвесив, говорю я, все эти обстоятельства и не будучи в силах догнать Микеланджело в той области, которой тот владел, Рафаэль и решил сравняться с ним, а может быть, и превзойти его в своей собственной области. И вот чтобы не тратить времени понапрасну, он занялся не подражанием манере Микеланджело, но стал добиваться подлинной разносторонности во всех перечисленных нами областях. И если бы так же поступали многие художники нашего времени, которые ничего не изучали, кроме произведений Микеланджело, не будучи в состоянии достигнуть его совершенства, труды их не пропали бы даром и они не впадали бы в столь жесткую и вымученную манеру, лишенную всякой прелести, всякого колорита и скудную выдумкой, в то время как они могли бы, стремясь к разносторонности и к овладению другими областями живописи, принести пользу и себе, и миру.

И вот, приняв такое решение и убедившись, что фра Бартоломео из Сан Марко владел очень хорошими живописными приемами, основательным рисунком и приятным колоритом, хотя для большей рельефности иногда и злоупотреблял темными цветами, Рафаэль заимствовал у него все то, что считал для себя потребным и что было ему по вкусу, а именно некоторую умеренность исполнения как в рисунке, так и в колорите, и, смешивая эти приемы с некоторыми другими, отобранными им в лучших произведениях других мастеров, он из многих манер создал единую, которая впоследствии всегда считалась его собственной манерой и которую художники всегда бесконечно высоко ценили и будут ценить. Манера эта достигла впоследствии своего совершенства в сивиллах и пророках, написанных им, как уже говорилось, в церкви Санта Мариа делла Паче, причем немалую помощь при создании этого произведения оказало ему то обстоятельство, что он в папской капелле увидел росписи Микеланджело. И если бы Рафаэль остановился на этой манере и не старался ее укрупнять и менять, чтобы показать, что он понимает обнаженное тело не хуже, чем Микеланджело, он не лишился бы некоторой доли той славы, которую он уже приобрел, ибо обнаженные тела, изображенные им в зале башни Борджа на фреске с пожаром в Борго Нуово, хотя и хороши, но далеко не во всем совершенны.

И вовсе неудовлетворительными оказались те, что он написал на своде палаццо Агостино Киджи, что за Тибром, ибо в них отсутствуют та прелесть и та нежность, которые всегда были ему свойственны; правда, это в значительной мере объясняется тем, что он предоставил другим расписывать их в цвете по своим рисункам. Как человек рассудительный, он впоследствии учел эту ошибку, решив написать собственноручно и без чужой помощи алтарный образ Преображения Христова в Сан Пьетро ин Монторио, в котором есть все, что требуется, как говорилось выше, для хорошей живописи. И если бы он в этой вещи, словно по какой-то прихоти, не применил для черного цвета той смеси, которой пользуются печатники и которая, как уже не раз говорилось, со временем темнеет и поглощает другие с ним смешиваемые цвета, я думаю, что это произведение сохранило бы и поныне свою первозданную свежесть, в то время как сейчас оно кажется скорее раскрашенным, чем написанным.

Мне захотелось поместить это рассуждение перед самым концом этого жизнеописания, чтобы показать, какой степенью трудоспособности, упорства и деловитости обладал этот славный художник, в особенности на пользу другим живописцам, чтобы они научились ограждать себя от тех помех, от которых мудрость и мастерство Рафаэля всегда умели его оградить. Добавлю еще только то, что каждый должен был бы довольствоваться исполнением лишь тех задач, к которым он чувствует природное влечение, и не браться ради соревнования за то, чего ему от природы не дано, чтобы не трудиться понапрасну, нередко к собственному позору и себе во вред. Мало того, когда задача выполняется удовлетворительно, нечего добиваться ее перевыполнения, только чтобы перегнать тех, кто творил или творят чудеса в искусстве, благодаря великой помощи, оказываемой им природой или особой милости, ниспосылаемой им свыше. Ведь тот, кто к чему-либо не способен, никогда, сколько бы он ни трудился, не сможет подняться туда, куда с легкостью доходит другой, руководимый природой. Взять хотя бы из числа стариков того же Паоло Учелло, который, стараясь через силу идти вперед, всегда возвращается назад, а в наши дни и совсем недавно то же самое случилось с Якопо да Понтормо, да и со многими другими это бывало, как это видно на опыте и как об этом мы уже говорили и еще будем говорить. А случается это, видимо, потому, что небо распределяет свои милости по собственному усмотрению, с тем чтобы каждый довольствовался своим уделом.

А теперь, поговорив, быть может, более пространно, чем следовало, об искусстве вообще и возвращаясь к жизни и смерти Рафаэля, я скажу, что Бернардо Довицио, кардинал Биббиена, будучи его ближайшим другом, уже много лет как пытался его женить. Рафаэль же прямо не отказывал кардиналу в исполнении его желания, но всячески тянул, говоря, что он хочет еще подождать три или четыре года. По истечении этого срока и неожиданно для Рафаэля кардинал напомнил ему об обещанном. Тому, как человеку воспитанному, волей-неволей пришлось сдержать свое слово, и он согласился жениться на одной из племянниц кардинала. Однако в величайшей досаде тяготясь этими узами, он все норовил оттянуть этот брак, который спустя много месяцев все еще не был заключен. А делал он это не без уважительной причины. Дело в том, что он уже столько лет служил при папском дворе и Лев X был должен ему такую крупную сумму денег, что ему было дано понять, что сейчас же по окончании начатой им залы и в награду за его труды и доблести папа дарует ему красную шляпу, поскольку он уже решил посвятить в этот сан многих других, куда менее заслуженных, чем Рафаэль. В ожидании чего Рафаэль втихомолку продолжал заниматься своими любовными делами, превыше всякой меры предаваясь этим утехам.

И вот однажды после времяпрепровождения еще более распутного, чем обычно, случилось так, что Рафаэль вернулся домой в сильнейшем жару, и врачи решили, что он простудился, а так как он в своем распутстве не признавался, ему по неосторожности отворили кровь, что его ослабило до полной потери сил, в то время как он как раз нуждался в их подкреплении. Тогда он составил завещание и первым делом, как христианин, отпустил из дому свою возлюбленную, обеспечив ей приличное существование, а затем разделил свои вещи между двумя учениками: Джулио Романо, которого он всегда очень любил, и флорентинцем Джованни Франческо, по прозванию Фатторе, а также неким священником из Урбино, своим родственником. Далее он распорядился, чтобы на его средства в церкви Санта Мариа Ротонда был восстановлен древний каменный табернакль и чтобы там был сооружен алтарь со статуей Богоматери, под которой он выбрал место для погребения и упокоения своего праха после смерти. А все свое имущество он завещал Джулио и Джованни Франческо, назначив своим душеприказчиком мессера Бальдассаре из Пеши, в то время папского датария. А засим после исповеди и покаяния он завершил свой жизненный путь в день своего рождения, в страстную пятницу тридцати семи лет от роду. Надо полагать, что душа его украсит собою небесную обитель, подобно тому как он своей доблестью украсил земную.

Когда тело его было выставлено в той зале, где он работал, в головах его был поставлен алтарный образ, на котором только что было им закончено Преображение для кардинала деи Медичи, и при виде живой картины рядом с мертвым телом у каждого из присутствующих душа надрывалась от горя. Картину же эту кардинал после смерти Рафаэля поместил на главном алтаре в церкви Сан Пьетро ин Монторио, и она с тех пор очень высоко ценится за редкостные качества каждого изображенного на ней движения. Прах его был похоронен с теми почестями, которые заслужил столь благородный дух, и не было художника, который не заливался бы горькими слезами и не проводил бы его в последний путь. Смерть его доставила великое огорчение и всему папскому двору, потому что он при жизни занимал должность кубикулария и потому, что и папа любил его так, что оплакивал его смерть горько.

О счастливая и блаженная душа, не о тебе ли каждый человек так охотно заводит беседу, не твои ли подвиги он прославляет и не каждым ли тобою оставленным рисунком он любуется? Ведь и сама живопись могла спокойно умереть после смерти столь благородного художника, ибо, лишь только он закрыл глаза, она тотчас же как бы ослепла. Нам же, оставшимся после него, надлежит следовать его примеру как великому, вернее, величайшему благу, храня о нем благодарнейшую память, как того требуют и заслуги его, и наша обязанность, а также неустанно и наидостойнейшим образом поминая его добрым словом. Поистине, именно благодаря ему мы и обладаем единством искусства, цвета и замысла, доведенным до той вершины и до того совершенства, о которых нельзя было и мечтать, и пусть ни одна человеческая душа и не думает о том, чтобы когда-либо его превзойти. Но помимо той пользы, которую он принес искусству, он, как истинный его друг, не переставал, покуда был жив, на собственном примере показывать нам, как следует обращаться с людьми высокого, среднего или самого низкого положения. И действительно, из всех исключительных способностей, которыми он был одарен, особенно меня поражает одна: небо даровало ему силу, позволявшую ему создавать в нашем искусстве положение, которое явно противоречило нравам, сложившимся у нас, у живописцев. Дело в том, что как только наши художники (и я не только говорю о маленьких, но и о тех, которые почитают себя большими, а ведь искусство плодит таких бесчисленное множество) начинали какую-нибудь работу совместно с Рафаэлем, как тотчас же они совершенно естественно объединялись и пребывали в таком согласии, что при одном виде Рафаэля рассеивалось любое дурное настроение и любая подлая или злобная мысль вылетала из головы.

Такое единение возникало только при нем и уже больше никогда не повторялось. А случалось это потому, что все они в конце концов оказывались побежденными его лаской и его искусством, но больше всего добрым гением его натуры, которая была настолько полна благородства и была настолько любвеобильна, что он видел великую к себе преданность не только в людях, но и в животных. Говорят, что стоило кому-нибудь из знакомых или даже незнакомых ему живописцев попросить его о каком-либо нужном ему рисунке, как он тотчас же бросал свою работу, чтобы помочь товарищу. А держал он при себе в работе всегда множество людей, помогал им и наставлял их с любовью, которую обычно питают не к художникам, а к родным детям. Поэтому можно было видеть, как он, отправляясь ко двору, никогда не выходил из дома иначе, как имея при себе до пятидесяти живописцев отменных и превосходных, как на подбор, сопровождавших его, чтобы оказать ему свое почтение. Вообще говоря, жил он не как живописец, а по-княжески. О, искусство живописи, по праву могло ты в те времена гордиться своим счастьем, имея живописца, который своими доблестями и своими нравами возносил тебя до небес! Поистине блаженным могло ты почитать себя, поскольку питомцы твои, следуя по стопам такого человека, воочию могли убедиться, как должно жить и сколько важно уметь сочетать воедино искусство и доблести. Ведь соединив в себе и то и другое, Рафаэль обладал такой силой, что мог склонить в свою пользу могущество Юлия II и великодушие Льва X, заставив их при всем величии их сана принять его в число своих самых близких друзей и оказывать ему всякого рода щедроты, почему, пользуясь их благорасположением и их поддержкой, Рафаэль и сумел достигнуть величайшего почета как для себя, так и для искусства.

Блаженным же можно назвать всякого, кто, находившись у него на службе, работал под его руководством, ибо я убедился в том, что любой из его последователей достиг в жизни почетного пристанища. Поэтому-то все те, кто будет подражать его трудолюбию в искусстве, удостоятся почестей мирских, а те, кто уподобится ему святостью своих нравов, – награды небесной.

Бембо написал для него следующую эпитафию:

D. O. M.

Raphaeli. Sanctio. loan. F. Urbinat.
Pictori. Eminentiss. Veterumq. Aemulo
Cuius. Spiranteis. Prope. Imagineis
Si. Contemplere
Naturae. Atque. Artis. Foedus
Facile. Inspexeris
Julii II et Leonis X. Pontt. Max.
Picturae. et. Architect. Operibus
Gloriam. Auxit
Vixit. An. XXXVII. Integer. Integros.
Quo. Die. Natus. Elst. Eo. Esse. Desiit.
VIII. Id. April MDXX
Ille hie est Raphael timuit quo sospite vinci
Rerum magna parens et moriente mon.

(Господу Всеблагому Великому.
Рафаэля Санцио сына Джованни Урбинского,
выдающегося живописца, соперника древних,
почти что дышащие образы
созерцая,
союз природы и искусства
постигнешь без затрудненья.
Юлия II и Льва X первосвященников
своими живописными и архитектурными творениями
усугубил он славу,
Прожив XXXVII лет точно-преточно,
ибо в тот день, когда он родился, в тот же и скончался
VIII апреля MDXX.
Здесь лежит Рафаэль, кем опасалась Природа
стать побежденной навек и умереть вместе с ним).


А граф Бальдассаре Кастильоне написал о его смерти так:

Quod lacerum corpus medica sanaverit arte,
Hippolytum Stygiis et revocarit aquis,
Ad Atygias ipse est raptus Epidaurius undas;
Sic precium vitae mors fuit artifici.
Tu quoque dum toto laniatam corpore Romam
Componis miro, Raphael, ingenio.
Atque Urbis lacerum ferro, igni, annisque cadaver
Ad vitam, antiquum jam revocasque decus;
Movisti superum invidiam, indignataque mors est,
Те dudum extinctis reddere posse animam;
Et quod longa dies paullatim aboleverat, hac te
Mortali spreta lege parare iterum.
Sic miser heu! prima cadis intercepte juventa,
Deberi et morti nostraque nosque mones.

(В древности врач Эпидаврский, обмыв Ипполитовы раны
Стикса холодной водой, страждущего исцелил.
Вскоре, однако, сам врач поглощен был водами Стикса
и за спасенную жизнь жизнью своей заплатил.
Ныне ж и ты, Рафаэль, истерзанный Вечный город
гением чудным своим вновь оживить пожелал.
То, что много веков истреблялось огнем и железом -
Рима былую красу – снова задумал вернуть.
Тем возмущенная Смерть, подстрекаема завистью черной,
сил презирая расцвет, жизнь отняла у тебя.
Горе! Ушедший от нас столь рано в цветущие годы
напоминает и нам о неизбежном конце).