Барков, Иван Семенович

«Вы не знаете стихов <…> Баркова <…> и собираетесь вступить в университет, это курьезно. Барков — это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение <…> Для меня <…> нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова»

А. С. Пушкин Павлу Вяземскому.1

Сын священника, Иван Семенович Барков (1732—1768), поступил в 1743 году в Славяно-греко-латинскую семинарию при Александре Невском монастыре в Петербурге и проучился в ней пять лет, дойдя до класса пиитики. Когда стали в 1748 году отбирать семинаристов для Академического университета, шестнадцатилетний Барков сам явился к Ломоносову и попросил помочь ему поступить в университет. Ломоносов проверил его уменье переводить с латинского на русский и написал в своем донесении в Академию наук, что Барков «имеет острое понятие и латинский язык столько знает, что он профессорские лекции разуметь может».2 Барков был зачислен в Академический университет, и на февральских экзаменах 1750 года были отмечены его успехи в латыни. Вскоре дал себя знать его «веселый и беспечный нрав». За участие в студенческих попойках и дерзости начальству Барков был из университета исключен и переведен в наборщики Академической типографии. На некоторое время его даже заковали в кандалы. Когда Барков успокоился и стал держать себя «тихо, смирно и кротко», ему разрешили посещать университетские лекции и обучаться у профессора С. П. Крашенинникова «российскому штилю»

В 1753 году Баркова по его просьбе перевели из наборщиков в копиисты Академической канцелярии. В качестве копииста Барков в 1755 году дважды переписал «Российскую грамматику» Ломоносова, в 1759 году ходил к нему же на дом для переписки «Российской истории»

Скудное жалованье копииста и кутежи часто приводили Баркова в состояние полной нищеты, и он жаловался в Академию наук, что «не токмо самых нужнейших вещей, как-то рубах и штанов и обуви, в чем при деле моем можно было мне находиться, но и совсем никакого пропитания не имею».3 Написанная им в 1762 году ода на день рождения Петра III способствовала улучшению его денежных дел. По приказу президента Академии наук К. Г. Разумовского он был назначен академическим переводчиком с жалованьем 200 рублей в год. При этом в приказе давалась высокая оценка литературных его способностей: «Барков, сочиненною ныне одою... также и другими своими трудами в исправлении разных переводов оказал изрядные опыты своего знания в словесных науках и делам способности, а при том обещался в поступках себя совершенно исправить».4

Баркову, как известному любителю сатиры и автору сатирических стихов, Академия наук поручила подготовку текста и составление биографии Кантемира. Это первое русское издание Кантемира вышло в 1762 году. Вслед за «Сатирами» Кантемира Барков в 1763 году издал в своих собственных переводах «Басни» Федра и «Сатиры» Горация. Издание «Басен» Федра имело отчасти и учебное значение: кроме русского стихотворного перевода в книге был помещен и латинский текст басен. В своих переводах Федра Барков следовал Ломоносову, его манере точной передачи басенного сюжета, без всякого подчеркивания комического элемента. Свой перевод Горация Барков стремился русифицировать, избегая специфически римских деталей, мало понятных русскому читателю, либо поясняя их реалиями отечественного быта или русскими пословицами. Обширные примечания, подобно примечаниям Кантемира к его «Сатирам», должны были облегчить понимание «Сатир» Горация. Сверх того, переводчик пытался высказать в них собственные мнения о некоторых существенных социальных проблемах, например об угнетении крестьян или сословном неравенстве вообще.

Одновременно с литературно-издательской и переводческой работой Барков занимался составлением и переводом учебников по истории, подготовкой к печати летописи Нестора. Вся эта литературно-научная работа была прервана внезапным увольнением из Академии наук в 1766 году. Как и чем жил после этого Барков — неизвестно. Он умер через два года при неизвестных обстоятельствах.

Скромная деятельность Баркова — переводчика и публикатора не принесла ему и сотой доли той известности, какую завоевали ему «непечатные» стихи.

Его «срамные» стихи широко расходились в списках еще в начале XIX столетия и обеспечили их автору прочную, хотя и сомнительную по своему характеру известность. Позднее Барков стал именем, вокруг которого циклизировались порнографические произведения любителей этого жанра, вроде переделки «Горя от ума», породившие понятие «барковщина» (оно обозначало определенный сорт сочинений, уже не имевших к литературе никакого отношения).

Между тем и Н. И. Новиков и даже Карамзин воспринимали «непечатные» стихи Баркова как бесспорно литературное явление. В своем «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) Новиков говорит о Баркове: «...писал много сатирических сочинений, переворотов, и множество целых и мелких стихотворений в честь Вакха и Афродиты, к чему веселый его нрав и беспечность много способствовали. Все сии стихотворения не напечатаны, но у многих хранятся рукописными... Вообще слог его чист и приятен, а стихотворные и прозаические сатирические сочинения весьма много похваляются за остроту».5

Карамзин включил Баркова в «Пантеон российских авторов» (1802) и, в сущности, перефразировал новиковскую оценку. По его мнению, Барков «более прославился собственными замысловатыми и шуточными стихотворениями, которые, хотя и никогда не были напечатаны, но редкому неизвестны. Он есть русский Скаррон и любил одни карикатуры».6 За тридцать лет, разделяющие эти два мнения о Баркове, слава его не уменьшилась, но общая оценка изменилась. Карамзин заканчивает свою заметку о Баркове следующим критическим замечанием: «Барков родился, конечно, с дарованием, но должно заметить, что сей род остроумия не ведет к той славе, которая бывает целию и наградою истинного поэта».7

Современному читателю не следует представлять себе Баркова каким-то литературным уродом и необыкновенным явлением в русской поэзии 1750—1760-х годов. Он вовсе не был единственным автором подобных произведений. Новиков свидетельствует, что «шуточные стихотворения и перевороты» писали А. А. Аблесимов, А. Е. Олсуфьев и другие; И. Е. Елагин и Барков соревновались в переводе «Оды к Приапу» Пирона — одного из наиболее прославленных в своем роде произведений французской поэзии.

Фривольные стихи Баркова и других поэтов того времени воспринимались как явление литературы и имели явно выраженную цель пародирование серьезных литературных жанров, особенно жанров высоких — трагедии, оды, притчи, сатиры. Как особая отрасль литературы пародийная «перелицовка» серьезных жанров существовала во всех европейских литературах XVII—XVIII веков. Самая возможность комической «перелицовки» героических или любовных сюжетов является свидетельством прочности той литературной системы, внутри которой она происходит. Именно ощущение стойкости жанровых рамок и ограниченности жанра определенными эстетическими условиями придает литературную остроту «шутливым» стихотворениям, которые существуют только на хорошо известном читателю жанровом фоне.

«Веселый нрав и беспечность», о чем писал Новиков, создавали Баркову скандальную известность, отголосками которой являются многочисленные анекдоты, в основном литературного содержания. Анекдоты эти заслонили подлинный облик поэта и его действительную роль в литературе своего времени.8

* * *

Иван Семенович (по другим данным — Степанович) Барков (1732—1768) в позднейшей литературной традиции считался преимущественно автором грубых, непригодных для печати эротических стихотворений. Его переводческие и сатирические опыты были забыты, а между тем в середине XVIII века он был значительным литератором ломоносовской школы. Его первым опубликованным произведением была ода 1762 г. на день рождения Петра III, но еще ранее он принимал участие в стихотворных полемиках 1750-х годов и был привлечен Ломоносовым к работе над «Древней российской историей»; в том же 1762 г. Барков подготовил первое русское издание сатир А. Д. Кантемира. Хорошо зная новые и древние языки, особенно латинский, он в короткий срок издал несколько переводов, в частности перевел стихами сатиры Горация. Выход книги «Федра, Августова отпущенника, нравоучительные басни, с Езопова образца сочиненные» (СПб., 1764; изд. 2 — СПб., 1787) был также примечательным литературным событием, тем более что Барков поставил перед собой задачу дать наиболее близкий перевод, демонстративно напечатав параллельно и текст оригинала. Обратившись к Федру, такому же образцовому баснописцу, как и Эзоп, Барков в понимании жанра притчи следует за «Кратким руководством к красноречию» Ломоносова. Смысл притчи для него заключается в дидактизме, в том, что, «применяя... басенные прилоги к обращениям житейским, находим мы следы, чего держаться и чего убегать долженствует». В отношении поэтики басни он придерживается связного и последовательного изложения сюжета, четко выделяет басенную «мораль» и пользуется равностопным ямбическим стихом, нигде не применяя вольного. Все эти черты отличают его от баснописцев сумароковской школы.9

* * *

И все же центральной частью наследия Баркова, обеспечившей ему своеобразное бессмертие, остается его «срамная» поэзия, о которой до сих пор не известно ничего сколько-нибудь определенного. В рукописных отделах многих библиотек хранятся многочисленные списки произведений поэта, относящиеся в основном к первой половине XIX века. Как правило, они собраны в сборник под заглавием «Девичья игрушка». В состав его традиционно входят «Ода Приапу», «Ода х**», ода «Победоносной героине п****», ода «На про****** целки х*** славного е****» и ряд других произведений, причем набор их различается от списка к списку. Как правило, сборник предваряет своего рода предисловие — «Приношение Белинде».10

* * *

Заметное место в истории пародии XVIII века принадлежало сочинениям поэта и академического переводчика Ивана Баркова (1732— 1768)11 Творчество Баркова пародийно противостояло и со­знательно противопоставлялось им «высокой литературе». Излюб­ленные и традиционные жанры классицизма, в первую очередь ода и трагедия, были использованы им в глумливых целях. Барков в тривиальных выражениях воспевал Петра III:

Ликуй, Россия, восплещи!
С весельем юные и стары
Приять щедрот обильны дары
Потщитесь к трону притещи.
Крепка и щедра вдруг десница
И всё исполнит без препон...!12

Но ему, несомненно, претила эта официальная одическая бута­фория, и он буквально втаптывает ее в грязь в своих пародиях. Он пародировал стиль и образный строй хвалебной оды. «Срамные оды» Баркова — грандиозное гротескное снижение высокой одической поэ­зии XVIII века. Непосредственным их адресом являлась классиче­ская ода ломоносовского стиля, которая служила образцом и для самого Баркова при сочинении им «должностных од». Барков от­лично владел одическими штампами. Он употреблял смелые и рази­тельные сравнения и метафоры, вспоминал античных богов и деяния древности, используя все это самым неуместным образом. Пользуясь традиционными художественными средствами «высокого штиля», Барков производит подмену одического героя весьма низменными предметами, вдобавок называемыми своими собственными «пло­щадными» именами, что неизбежно вызывало комический эффект.
Вот начало одной из самых непристойных од Баркова:

Хвалу всевышнему владыке
Потщися, дух мой, воссылать...

Это прямо из Ломоносова, и притом из его «духовной оды» — «Преложение псалма 145»:

Хвалу всевышнему владыке
Потщися, дух мой, воссылать...

В пятой строфе у Баркова — упоминание о «псалме»:

Почто мя смертны забывают,
Почто в псалмах не прославляют,
Почто я так на свете мал...

Барков пародирует и мотивы прославления геройских подвигов:

Коликих ты достоин од!
Ни рвы, ни камни, ни вершины,
Ни адска челюсть, ни стремнины
Сдержать не могут твой поход.13

Другая ода Баркова пародирует традиционное обращение к императрице. Он называет свой «предмет» — «всеобщая людей отрада» и «веселостей всех мать» и продолжает:

Начало жизней и прохлада,
Тебя хочу я прославлять!
Тебе воздвигну храмы многи
И позлащенные чертоги
Созижду в честь твоих доброт.14

Пускается в ход мифология:

Куда лишь взор ни обратится,
Трехглавый Цербер устрашится,
Оставит храбрость Геркулес;
Плутон во аде с бородою,
Нептун в пучине с острогою
Не учинят таких чудес...15

Барков пародирует даже привычные для Ломоносова «натур­философские» обобщения и примеры. В «Оде Приапу» он умуд­ряется использовать теорию Ломоносова о процессах в верхних слоях атмосферы («Пары вверху над нами трутся»).

Если у Ломоносова в Оде 1747 года («Царей и царств земных отрада...» ):

Коль многи смертным неизвестны
Творит натура чудеса,
Где, густостью животным тесны,
Стоят глубокие леса!

То у Баркова:

Животные, что обитают
В земле, в морях, в лесах везде,
Они нам правду подтверждают...

Барков пародирует традиционное обращение К Музам:

Парнасских девок презираю!
Не к ним теперь мой дух лежит.
Я Феба здесь не призываю...

Он обращается к своему вдохновителю Приапу: «Взволнуй мне кровь витийским жаром!» Барков не только снижает одический стиль, воспевая «низкие» предметы, но и переносит действие своих од в низкую социальную среду («Ода кулашному бойцу», «Ода Фомину понедельнику», «Описание утренней зари»). Если у Ломо­носова в Оде 1746 года («На верьх Парнасских гор прекрасный...»):

О день блаженный, день избранный
Для счастия полночных стран! —

то в «Оде Фомину понедельнику» у Баркова:

О день сладчайший, день избранный!
Тебя посадские все чтут.

В оде «Описание утренней зари» Барков переносит события на скромный чердак, где происходит потасовка с участием ревнивого мужа. Бурлескное начало пародирует торжественный зачин ломо­носовской Оды 1748 года («Заря багряною рукою ...»). У Баркова:

Уже заря багряный путь
Открыла дремлющим зеницам;
Прохладный ветер начал дуть
Под юбки бабам и девицам...

Ломоносовские выражения служат для описания кабацкой обста­новки и кабацких нравов:

Что бьет за страшный шум в мой слух?
Чердак, подклеть и спальня воет...

Барков сознательно ориентируется на простонародную аудиторию, выступая как продолжатель вымирающих в XVIII веке скоморохов.
В «Оде кулашному бойцу» он даже называет типичный для скомо­рохов смычковый народный инструмент — трехструнный «гудок»:

Гудок на лиру принимаю,
В кабак входя, не на Парнас.
Кричу и глотку раздираю,
С бурлаками взнося мой глас.
Ударьте в бубны, барабаны,
Удалы добры молодцы,
В торелки, лотки и стаканы,
Фабришны славные певцы.
Трух-рух сыра земля с горами,
Трехнись синё морё...

Главное отличие пародий Баркова от «вздорных од» Сумарокова состоит в том, что они не приводят к абсурду художественные средства и образный строй ломоносовской оды, а лишь травестируют их содержание, перенося его в другую среду.16 Оды Баркова могли восприниматься и как бурлеск. Этим, возможно, объясняется терпимое отношение к ним самого Ломоносова. Автор «Гимна бо­роде» не мог особенно гневаться на такое применение его одического стиля. Мы не располагаем ни одним свидетельством, что Ломоносов высказывал какое-либо недовольство Барковым, которому он всегда
покровительствовал. Другое дело Сумароков, постоянно жаловав­шийся на Баркова и негодовавший на его пародии.17 Но и пародии Баркова на Сумарокова были другого рода.

Драматические стихотворные пародии Баркова — это нападение на трагедию классицизма, на ее типические традиционные положе­ния, способы психологической характеристики героев, изображение их страстей и переживаний. Сюжеты этих пародий Баркова, кото­рыми «подменены» традиционные сюжеты трагедии классицизма, не только непристойны, но и разработаны в плане гротеска. Одна из них подана в духе «высокого» классицизма — трагедия в доме тирана, другая уже включает анекдотические и бытовые черты, а третья снабжена подзаголовком «комическая опера» и носит ха­рактер буффонады. Особенно интересна первая. По традиции XVIII века героям даны условные имена (типа Прекраса или с восточным оттенком — типа Заисан в трагедии Ломоносова «Тамира и Се­лим»), но образованные таким образом, что воспроизведение их в печати невозможно. По имени одного из героев и названа вся тра­гедия. Это владетельный князь, который пошел войной на своего родного брата, отнял у него престол, заточил в темницу и похитил невесту, воспылав к ней страстью. Но, увы, несмотря на все усилия, он не может вкусить плод своей победы. Под влиянием внезапного гнева слабовольный князь даже грозит казнить своего брата и со­перника. Но мольбы несчастной невесты заставляют его воскликнуть:

Не бось, княжна, не бось! Я столь свиреп не буду
И с братом ближнего родства не позабуду!
Когда в сражении он в плен ко мне попал,
Я жизнь его всегда священною считал,
И воевал я с ним лишь за тебя едину...

В действие вступают коварный наперсник князя, который нашепты­вает ему недобрые мысли, и преданная наперсница невесты, пыта­ющаяся ее утешить. Но княжна безутешна. Напоминание о возлюб­ленном терзает ее еще больше:

Почто любовь к нему ты тщишься умножать...
Дай волю в храмине мне слезы лить спокойно,
Иду о милом в ней восплакать я достойно...

Второе действие происходит в темнице, где в цепях томится брат тирана. Он клянет свирепого узурпатора и упрекает его в бес­смысленной жестокости:

Подобно на сене как лютый пес лежит
И сена брать на корм с свирепостью претит,
Так точно ты, лишив меня княжны любезной,
Не пользуешься сам...

В темницу приходит княжна и сообщает, что она все еще непорочна. Страсть ее обуревает, и она с упреком спрашивает своего любов­ника: «Пошто дражайшие минуты упускаешь?..» Но тут является незадачливый узурпатор. Ревность и гнев его непомерны. Он воскли­цает:

Погибни ты, злодей! Когда ты столько дерзок,
Пускай навеки я княжне пребуду мерзок...

Пленника уводят. Слабодушного узурпатора снова посещают со­мнения, которыми он делится со своим наперсником:

Но как явлюся я пред светом в сей вине?
С младенчества всегда он друг считался мне.

Наперсник оказывается тонким знатоком человеческой души:

Не будь, о государь! в рассудке столько слаб!
Послушайся меня, хотя я твой и раб...

Наперсник внушает ему, что, если он «сил своих лишился», «то было от того, что брата ты страшился». «Коль скоро же на смертьего ты осудишь», то вся беда пройдет. Слабовольный властитель говорит наперснику:

Всегда я на твои советы полагался;
Последую и в сем я слову твоему,
И смерть определю я брату своему.

Действие третье происходит в покоях князя. Княжна упрекает его в напрасном убийстве. Является вестник. Следует описание не­вероятных событий. Узник оказывается обладателем столь же страш­ного орудия, которым его хотели казнить:

На воинов он с ним внезапу нападает
И в нос и в рыло их нещадно поражает.
Подобно как орел бессильных гонит птиц...

Последняя сцена — примирение братьев. Раскаявшийся тиран гово­рит брату:

Когда уже то так, что ты остался жив,
То будь, любезный брат, вовеки ты счастлив!18

Он только просит брата побережней обращаться с молодой княж­ной. Но задорная княжна предлагает откинуть все страхи и опа­сения и в заключение говорит:

Для друга милого я рада всё терпеть
Да я ж скажу тебе при сем неложно,
Что кашу маслом ввек испортить невозможно!

В пародии Баркова трагический пафос беспощадно снижается и развенчивается. Классическая трагедия с ее династическими рас­прями, семейными конфликтами и риторическими страстями паро­дирована превосходно. Кабацкая непристойность противопоставлена ходульному благородству высокой трагедии. Историческое значение пародий Баркова несомненно. Его издевка над жанрами класси­цизма (у него есть не только «срамные оды» и трагедии, но также элегии, идиллии и т. д.) была реакцией демократических слоев на классицизм с его условным реквизитом, с его служением идеалам абсолютистской монархии. Барков вводил в свои произведения про­сторечие и пользовался народным языком, который создавал резкий контраст с архаическим стилем и с «славенщизной», присутство­вавшей в том роде поэзии, который Ломоносов относил к высокому стилю, категорически запрещая вносить в него «подлые слова».19

• 1. А. С. Пушкин в воспоминаниях современников, т. П. М., 1985, с. 193.
• 2. М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч. т. 9, М. — Л., 1955, с. 440.
• 3. Е. С. Кулябко и Н. В. Соколова, И. С. Барков — ученик Ломоносова. — «Ломоносов. Сборник статей и материалов», VI, М.—Л., 1965, с. 194.
• 4. Там же, с. 195.
• 5. Н. И. Новиков, Избр. соч., М.— Л., 1951, с. 283—284.
• 6. Н. М. Карамзин, Избр. соч., т. 2, М.— Л., 1964, с. 167.
• 7. Там же.
• 8. И. З. Серман. Биографическая справка о Баркове // Поэты ХVIII века. Л., 1972. (Библиотека поэта; Большая серия).
• 9. Стихотворная сказка (новелла) XVIII-начала XIX века — Л.: «Советский писатель», 1969 (Биографическая справка)
• 10. Георгий Суворов, Кирилл Радин. «Лука Мудищев» — история и мифология
• 11. Уже с конца XVIII века Баркову стали приписывать многочис­ленные произведения, получившие наименование «барковщины». Впо­следствии, помимо действительно принадлежавших ему «срамных сочинений», Баркову также приписывали множество различных ве­щей, в том числе непристойную переработку «Горя от ума», т. е. ко­медии, появившейся через полстолетия после его смерти.
• 12. «Ода на всерадостный день рождества его величества. . . госу­даря Петра Федоровича». Соч. Иваном Барковым. СПб., 1762.
• 13. Ср. у Ломоносова в «Оде на взятие Хотина» (1739):
  Не ад ли тяжки узы рвет
  И челюсти разинуть хочет?
  ... Но чтоб орлов сдержать полет,
  Таких препон на свете нет.
• 14. Восхваление «доброт и щедрот» Елизаветы было постоянным атрибутом ломоносовских од, посвященных «дщери Петра». В Оде 1742 года («Какой приятный Зефир ве е т ...»): «За многие твои доб­роты И к подданным твои щедроты...». В Оде 1750 года («Какую радость ощущая?..»): «Елисаветиным добротам Везде подобна кра­сота».
• 15. Ср. в Оде 1747 года у Ломоносова: «И с трепетом Нептун чу­дился», «Плутон в расселинах мятется». Во второй «вздорной оде» Сумарокова: «Тремя Цербер гортаньми лает... Дерется с Гидрой Геркулес».
• 16. Ср. уже приведенное использование образа зари у Баркова и подчеркнутую абсурдность пародийного тропа у Сумарокова в третьей «вздорной оде»:
  Трава зеленою рукою
  Покрыла многие места,
  Заря багряною ногою
  Выводит новые лета...
• 17. 22 апреля 1759 года, жалуясь на цензора Н. И. Попова и по­путно задевая Ломоносова, Сумароков писал: «Не первый пьяница меня уже из ученых пьяниц обидит. Есть еще такой же Барков и другие, о которых Академия не меньше меня известна» (К. С. Веселовский. Несколько материалов для истории Академии наук. — «Записки Академии наук», приложение к т. 73, № 2, 1893, стр. 68).
• 18. Ср. конец трагедии А. П. Сумарокова «Семира», слова Ростислава:
  Скончай печальны дни, в которы мы терпели,
  И сделай, чтоб сердца в любви без слов кипели.
• 19. А. А. Морозов. Русская стихотворная пародия // Русская стихотворная пародия (XVIII-начало XX в.). — Л.: «Сов. Писатель», 1960